Голубые капитаны - Казаков Владимир - Страница 81

• Предыдущая
• 81/123
• Следующая

— А парашюты в машине или привезут? — спросил Донсков.

— Э, дорогой замполит, вы не в армии, — засмеялся Горюнов. — Почти полсотни лет гражданские летчики работают без спасательных зонтиков. Пассажиры-то у нас разные: грудные летают, старые. Инвалиды попадаются. Разве они могут воспользоваться парашютом? Чтобы пилоты боролись за них до конца, даже в самой трагической ситуации, парашютные гнезда на сиденьях закрыты мягкими подушками.

— Это я знаю, Михаил Михайлович, но ведь ОСА не обычное транспортное подразделение?

— Ничего, перебиваемся без зонтиков и мы… Почему не идет Степан? — крикнул Горюнов повторно. — Где он?

— Как всегда, товарищ командир, посвистывает Степан. Музыкальный дядя!

Горюнов быстро направился к аэродромному домику, Донсков за ним. На короткой лавке, свесив ноги, лежал маленький человек в грязной брезентовой робе. Темное, заросшее щетиной худое лицо наполовину закрывала мятая кепка, руки под головой. Храпел с присвистом. Комнатку заполнял запах водочного перегара. Около лавки съежился пушистый коричневый щенок и, скосив глаза-бусинки, тонко поскуливал.

— Тренировочку придется отменить. Обратно прогуляемся через лес, покажу зацветающий малинник. Двинулись, Владимир Максимович.

Неширокая тропинка, устланная многолетним ржаво-бурым мхом, мягко гасила их шаги. Резко пахло подсыхающим торфом и багульником. Горюнов сломал ветку карликовой березы, отогнал ею мошек.

— Жаль Галыгу, — заговорил он, — толковый техник, добрейший человек. Бортмехаником на «Бостоне» прошел всю войну, горел, прыгал на парашюте с подбитой машины.

— С фронта начал употреблять?

— Галыга отдавал друзьям свои боевые сто грамм, когда без водки трудно было даже согреться. Сейчас пьет без меры и оглядки. Жена с ребятишками ушла от него. Охромел душой. Душа проходит как раз по вашему ведомству, Владимир Максимович. Не так ли?

— Не оттого ли таков сказ, что штаб вы в церкви расположили?

— К сведению: дом, построенный для штаба, я отдал под квартиры. При поддержке месткома, то есть Ожникова Ефима Григорьевича. Ба! Да вот и он!

Навстречу по тропинке шел Ожников с большой собакой на поводке.

— Галыга опять сорвал полет, Григорыч! — вместо приветствия сказал Горюнов. — Снова простим? Ведь это выходит за всякие рамки.

Они разговаривали, а Донсков следил за зверем на поводке. Таких он не видел. Жестко и настороженно смотрело на него необычайное животное темно-песочного цвета, с почти черной клинистой головой. Над затупленным носом черные злые глаза. Напряженные задние лапы подрагивали.

Ожников заметил волнение животного и мягко сказал:

— Ахма, это свой! Свой это, понимаешь?

Густая блестящая шерсть на загривке Ахмы улеглась, повис пушистый хвост. Ожников ласково шлепнул ее по гладкому боку. Она неуклюже отковыляла в сторону, освободив тропинку.

— Где он выкопал такую образину? — почему-то шепотом спросил Донсков, когда они с Горюновым пошли дальше. — Ну и помесь медведя с хорьком!

— Росомаха, — огорошил его Горюнов. — Я взял ее в тундре.

— Вы?

— Маленький был, граммов на сто, желтенький комочек шерсти с темной мордочкой и лапками. Мать, спасаясь, бросила детенышей, но далеко не ушла, и использована на подкладку моей куртки. Вы охотник?

— С ружьем побродить люблю.

— Так знайте, росомаха — ценный приз. Ее трудно добыть. Умный и осторожный хищник. Финны зовут ее «ахма», то есть «жадная», «ненасытная». Она невесомо бегает через болото, в котором утонет всякий преследователь, даже по тонкому льду движется поразительно уверенно. Живет в одиночку. Если судить по силе — медведь! А ведь относится к злобному семейству куниц! Ожников выпросил у меня тот желтый комочек…

— И выкормил такое страшилище?

— Из соски. Я бы не отдал, но от него пакостный запах. Мех плотный. Вы заметили, как от Григорыча разит одеколоном? Только этим и спасается.

— Хоть и приручена, но…

— В характере любого домашнего животного что-то остается от его дикого предка, — задумчиво произнес Горюнов и, заложив руки за спину, ссутулясь, ускорил шаги.

Ожников растолкал Галыгу, приподнял за борт куртки й посадил. Тот пучил заспанные глаза, растирал на подбородке слюну, но не мог понять, кто перед ним, зачем разбудил.

— Опять нализался, Степан! Ну сколько можно? Чучело из себя делаешь! Иди домой, Степан, иди. На вот, выпей водички.

Только сейчас Галыга уразумел, кто перед ним. Он прижал к груди скрюченные пальцы, потряс ими, выбив из рук Ожникова кружку с водой, закричал с тоской в голосе:

— Отстань, Григорыч! Последний раз тебе говорю, не мучь, отстань! Сволочь я! Отстань, прошу по-хорошему! — Пальцы, прижатые к груди, крупно тряслись.

— Успокойся, Степан. Зачем истерика?

— Покоя нет, Григорыч! Знаю я… и про командира.

— Замолчи! — Длинный нос Ожникова мгновенно покрылся багровыми пятнами. — Сейчас же домой и спать! Марш! А завтра поговорим… Ну!

Галыга хлюпнул носом, медленно присел на корточки, взяв скулившего щенка, с трудом поднялся, неверным движением открыл дверь и побрел через аэродром к городку, уткнувшись лицом в мягкую шерсть кутенка.

Отвязав от дверной скобы поводок росомахи, Ожников пошел за ним.

Росомаха ковыляла ровно, не металась в стороны, не дергалась. Галыга покорно брел впереди, и мысли Ожникова потекли спокойнее. «Сдвиг на почве алкоголя. Белая горячка. Лезут к нему черти изо всех углов».

Повелительно взмахнув рукой, Ожников остановил «газик», мчавшийся к стоянке вертолетов.

— Ты куда, Павел? — спросил он шофера.

— Где отец?

— Они с замполитом пошли лесом. Подвези до дома больного.

— Я таких больных каждый день возле чайной вижу!

— У него что-то тут не в порядке, — приставил палец ко лбу Ожников. — Эй, Степан, садись в машину.

Дома Ожников раздел Галыгу, умыл под краном, уложил в постель. Галыга, крестом сложив руки на голой груди, смотрел осмысленно. Мутные глаза прояснялись.

— Ты сегодня ел что-нибудь, Степа?.. Э, брат, да у тебя в доме ни крошки. Позвоню жене…

— Не надо!

— Надо, Степан, надо! Пить бросать надо, семью возвращать в дом надо, жизнь налаживать надо. Не тут, конечно. Тут ты себя опозорил начисто. Я устрою тебе перевод. В хорошее место устрою. Хорошая работа будет. Хорошо заживете… Попробуй заснуть. Я харчи пришлю. Завтра не выходи на службу, отлежись. Не беспокойся, все будет в порядке. — Ожников говорил тихо, монотонно, усыпляюще. — А про командира ты зря мне намекнул. Не посадишь же ты в лужу заслуженного, достойного человека. Не простят тебе за него люди. Не простят, Степа! Найдут даже там, куда я тебя спрячу. Человек то мягок, как воск, то зверь, как моя Ахма. Засни, Степан. Кутька твоего я подкормлю. Спи! И забудь про все. Нет между нами счетов, Степан! Нет! Живи и радуйся!

На следующее утро в номер к Донскову зашел Горюнов. Принес банку растворимого кофе.

— Берите. Для гостиничных постояльцев удобный продукт, в магазине не найдете. Вчерашнюю тренировку сорвал Галыга, сегодня не могу, жду гостей из управления. Не обидитесь, если с вами полетает командир звена Батурин?

— Конечно, нет.

— Постарайтесь хорошо слетать.

— Я понимаю, Михаил Михайлович. Зачем важные гости приезжают?

— Батурин — внештатный пилот-инструктор управления и все, как надо, запишет в летную книжку. Он вам понравится. Идите прямо к летчикам и спросите Николая Петровича. Кстати, через десять минут у них начнется разбор вчерашних полетов, послушайте. А с начальством из города я вас познакомлю, не беспокойтесь. Да и не ахти какое начальство — инспектора по безопасности полетов. — Горюнов подошел к зеркалу, попушил расческой бороду и, со вздохом помассажировав пальцем мешочки под глазами, направился к двери. — Вечного двигателя из меня не получается, дорогой, замполит. Скоро в обоз… Поехал я!

• Предыдущая
• 81/123
• Следующая