Жена журавля - Несс Патрик - Страница 21

• Предыдущая
• 21/54
• Следующая

— Вихляшки! — заорал Джей-Пи и вскочил на ноги, явно готовясь пуститься в пляс.

У Аманды затрезвонил мобильник. Она метнулась в кухню, чтобы вытереть липкие руки, прежде чем достать его из кармана.

К ее легкому удивлению, на экранчике значилось: «Генри».

— Что-то ты рано, — сказала она в трубку. — Он еще не…

— Ты дома! — произнес Генри своим обычным тоном — одновременно и колючим, и теплым. — Я слышу, как бубнит телевизор. А почему не открываешь дверь?

— Все так неожиданно, — пожал он плечами за чашкой с чаем. — Завтра вечером обратно на «Евростар»,[10] а приехали мы с Клодин только из-за того, что ее мать застряла в отеле.

Аманда не донесла свою чашку до рта:

— Застряла?

Генри отмахнулся, точно галльский тиран, распускающий свой сенат:

— Для большинства людей это удивительно. Но для матери Клодин…

Он снова пожал плечами, словно взваливая на них ношу, которой не избежать.

Джей-Пи при виде отца чуть из кожи вон не выпрыгнул: «Papa! Papa! Je suis tortillant! Tortiller avec moi!».[11] И Генри охотно завихлялся вместе с ним, как заправский завропапа. Уложить после этого Джея-Пи в постель казалось почти невозможно, однако Генри вызвался сделать все сам — искупал сына в ванной и почитал ему на ночь сказку — «Le Petit Prince»,[12] разумеется, — пока тот окончательно не вырубился. Аманда даже постаралась не раздражаться на самодовольный вид Генри, когда он справился с задачами, которые ей приходилось решать каждый день самой — без расчета на какую бы то ни было аудиторию.

— Так где же сейчас Клодин? — спросила она.

— Едет обратно во Францию, — ответил Генри, и Аманда подумала, что нет на свете ничего более французского, чем слово France, произнесенное французом. — Я отдал свой билет ее матери. Новый смогу купить только завтра.

— Чтобы спасти ее мать, понадобились вы оба?

Генри закатил глаза, словно моля богов о пощаде:

— Считай, тебе страшно повезло, что ты никогда ее не встречала. Твоя мать совсем другая — такая английская, такая милая… Я очень люблю Клодин, — сказал он, глядя в сторону, и потому не увидел, как Аманда вздрогнула. — Она напоминает мне гобой, на котором играют Баха, но ее maman… — Он отхлебнул из чашки еще глоток. — Извини за вторжение. — В его тоне не слышалось ни цинизма, ни скрытого намека. Он действительно был благодарен. — Я действительно благодарен, — добавил он.

— Всегда пожалуйста, — тихо ответила она.

Между ними повисла небольшая осторожная пауза.

— Могу я спросить, как ты?

— Можешь.

Он улыбнулся ей — так, что ее желудок упал куда-то в пятки. Она любила его, любила, любила — и ненавидела этого французского сукина сына в основном лишь за то, что любила его так сильно, но господи, как же она любила его, этого очаровательного ублюдка.

— Ну, и как ты? — спросил он снова.

Она открыла рот, чтобы ответить «у меня все прекрасно», но вместо этого из нее вдруг вывалилось:

— В последнее время реву не переставая.

И, как ни удивительно, это было правдой. Она никогда не считала себя плаксой, но в последнее время… Да, разве что в последнее время. Ревела в беседах с отцом, ревела от малейших сантиментов по телику, ревела перед дверью лифта, когда тот закрывался прямо у нее перед носом. Все, что Аманду бесило, странным образом заставляло ее реветь еще больше.

— У тебя депрессия? — уточнил Генри не без нотки участия.

— Только если это слово означает перманентную злобу.

— Я думаю, тебе подошло бы название «амандеска».

Он задрал одну бровь — так, что, наверно, только француз обратил бы на это внимание, но по-прежнему дружелюбно. Этот спад напряжения в их отношениях явно был чем-то новым. Генри приезжал достаточно часто, чтобы Джей-Пи не забывал, как выглядит папа, но в первые пару лет после развода их общение больше напоминало обмен ядерными секретами между агентами двух враждующих государств, причем с ее стороны враждебности проявлялось, что и говорить, куда больше. Со временем, впрочем, постоянно злиться на него стало чересчур утомительно. Напряженная манера речи сменилась отрывисто-лаконичной, затем вежливой, а там и почти дружелюбной, что, кстати, оказалось труднее всего, ведь если она может оставаться с ним такой спокойной — значит, между ними больше ничего не искрит, не так ли? А ведь вся эта ярость, по крайней мере, говорила о страсти. От этой мысли Аманда нахмурилась, но Генри понял это по-своему.

— Прости меня, — сказал он, возвращая чашку на стол. — Я не хочу давать тебе повода кричать на меня.

— По-твоему, это все, что я делала? Кричала на тебя?

— Крика было много.

— Много. За что?

Он ухмыльнулся:

— И вот мы снова почти там же. Но прошу тебя, я здесь не затем, чтоб ругаться. Я приехал повидаться с сыном — и буду счастлив, если смогу это сделать в мирной обстановке. Договорились?

Аманда ничего не ответила, просто всосала последние капли остывшего чая со дна чашки, глядя при этом на него. Вот он перед ней — раздражающе загорелый, солено-перченые волосы подстрижены до линии роста, с каждым годом все выше. Отчего он, впрочем, выглядел еще сексуальней — в своей футболке «французского» покроя и с волосами на груди, едва заметно — так по-французски — выбивавшимися из-под воротничка.

— Если ты все время ревешь, это плохо, — сказал он, чуть склонившись на диване в ее сторону. — И для тебя самой. И для Жана-Пьера, если его мать постоянно грустит.

Аманда ненадолго задумалась:

— Я бы не сказала, что плачу от грусти. Скорее уж от злости.

— На самом деле разница невелика.

Он все еще был рядом, как и его запах — медового мыла, на которое он всю жизнь западал, сигарет, которых явно накурился по дороге сюда от метро, да и просто запах Генри — тот неповторимый дух, какой есть у каждого, соблазнительный или отталкивающий.

Соблазнительный. Или отталкивающий. Или соблазнительный.

Да будь он проклят.

Она подняла руку и коснулась его щеки. Кончики пальцев слегка уколола щетина.

— Аманда, — произнес Генри.

Он не отодвинулся, когда она приблизилась, не отшатнулся, когда она, не спрашивая, вторглась в его мир, и не отвернулся, когда она коснулась его губ своими.

Но затем все-таки отстранился:

— Это плохая идея.

— Твоя Клодин в двадцати пяти милях под водой! — выдохнула Аманда, все еще прижимаясь к нему, плохо соображая, что делает, и лишь стараясь сдержать подступившие слезы. — А мы с тобой слишком хорошо знаем друг друга. Можно послать к чертям все условности, которых терпеть не можем ни ты, ни я…

Он взял ее руку и поцеловал:

— Мы не должны.

— Но ты ведь думаешь об этом?

Улыбнувшись, он указал игривым жестом на свои брюки, которые натянулись в паху так туго, что сомнений в его физической заинтересованности не оставалось.

— И все-таки мы не должны, — сказал он. — Нам нельзя.

Она выждала еще немного, позволяя ему сдаться (именно «сдаться», о чем она и просила его — даже не затем, чтобы проверить его на прочность, а просто потому, что сама нуждалась в этом куда сильнее, — так сильно, что если бы она падала со скалы в пропасть, то желала бы ему не спасать ее, а падать с нею, и только если бы они выжили — ну, тогда, так и быть, поимели бы еще по гребаной чашечке этого гребаного кофе), а потом откинулась на спинку дивана, улыбаясь как можно непринужденнее, словно только что позволила себе маленькую шалость, ничего серьезного, взрослые ведь тоже шалят по-своему, не правда ли, и не о чем тут сожалеть.

Ей пришлось закусить губу, чтоб не разреветься. Снова.

— Я люблю тебя, Аманда, — сказал Генри, — и, как бы ты ни возражала, знаю, что это взаимно. Но теперь у меня есть Клодин, и она способна любить так, что ей это стоит куда меньше, чем тебе.

• Предыдущая
• 21/54
• Следующая