Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 51
- Предыдущая
- 51/70
- Следующая
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта:
51
13
В моей, все больше не моей, квартире,
где на меня смотрели даже вещи
как на совсем ненужную им вещь,
я так однажды захотел эрисос
с прощальной, неживой, тоскливой силой
последнего желанья перед смертью,
но вспомнил, что в московских гастрономах
эрисос никогда не продают.
Все в моей жизни так переломалось,
что было невозможно склеить.
Развод, потеря сына, оскорбленья
из уст, когда-то любящих, любимых,
и полужалость-полулюбопытство
во взгляде у народного судьи.
А сколько судей сразу объявилось,
и каждый себя чувствовал народным,
хотя намека не было на жалость
в злорадно обвинительных глазах.
Меня все обвиняли в себялюбье,
в корыстности, в моральном разложенье,
в зазнайстве, в недостаточном вниманье,
в недооценке тех, кого я должен
ценить, но совершенно не ценю.
Но сам себя я обвинил в убийстве,
в чем обвинить меня не догадались.
Я так устал от причиненья боли
всем родственникам, женщинам, друзьям,
при каждом шаге вправо или влево,
вперед, или назад, или на месте,
кого-то убивая невзначай.
И я тогда заскрежетал зубами,
как под хмельком провинциальный трагик:
«Родимые, как мне вас осчастливить?
Что сделать, чтоб вздохнули вы легко?
Причина не во мне одном, наверно,
но если только я один — причина
несчастий ваших и болезней ваших,
я устранить ее вам помогу!»
Но что-то умирать не позволяло.
Была пуста квартира.
Только голубь
с почти что человечьими глазами
на внешнем подоконнике сидел.
А может, он тот самый был — погибший
в Сантьяго, у гостиницы «Каррера»,
и, мертвый, прилетел ко мне на помощь,
чтобы себе я не позволил смерть?
Несчастье иностранным быть не может.
Когда несчастья все поймут друг друга,
как этот голубь, прилетят на помощь,
тогда и будет счастье на земле.
И если кто-то где-нибудь несчастен —
в Сантьяго, Химки-Ховрино, Нью-Йорке, —
то все равно он права не имеет
себя убить. Безвыходности нет.
Когда я молод был, преступно молод,
один поэт великий — изумленно
доживший до семидесяти лет,
сказал мне:
«Маяковский и Есенин
преступно предсказали свою смерть.
В стихах — самовнушающая сила.
Мой вам совет: пишите что угодно,
о чем угодно, только избегайте
свое самоубийство предсказать».
Я с той поры поставил перед смертью,
как баррикаду, письменный мой стол.
Презренные пророки пессимизма,
торговцы безнадежностью и смертью,
нисколько вы не лучше, не умнее
сующих нам поддельные надежды
лжеоптимизма наглых торгашей.
Вы в сговоре.
Пытаетесь вы вместе
столкнуть все человечество с обрыва
и будущее мертвыми телами,
как голубя в Сантьяго, раздавить.
Я не судья погибшему Альенде,
но я судья всем, кто его столкнули.
Товарищ президент, не умирайте!
Возмездием бессмертья превратите
зарвавшихся убийц — в самоубийц!
Постановите президентской властью:
пусть вешаются только те, кто вешал,
и только те стреляются от страха,
кто на земле свободу расстрелял.
ЭПИЛОГ
Самоубийство — верить в то, что смертен,
какая скука под землей истлеть.
Позорней лжи и недостойней сплетен —
внушать другим, что существует смерть.
Я ненавижу смерть, как Циолковский,
который рвался к звездам потому,
что заселить хотел он целый космос
людьми, бессмертьем равными ему.
Вы приглядитесь к жизни, словно к нитке,
которую столетия прядут.
Воскресшие по федоровской книге,
к нам наши прародители придут.
К нам приплывут на стругах, на триреме.
В ракеты с нами сядут Ромул, Рем.
А если я умру — то лишь на время.
Я буду всюду. Буду всеми. Всем.
И на звезде далекой гололедной,
бросая в космос к людям позывной,
я буду славить жизнь, как голубь мертвый,
летающий бессмертно над землей.
«В любви безнравственна победа…»
В любви безнравственна победа,
позорен в дружбе перевес.
Кто победит — глядит побито,
как будто в дегте, в перьях весь.
Когда победы удаются,
они нас поедом едят.
Но если оба вдруг сдаются,
то сразу оба победят.
«Не хочу быть любимым всеми…»
Не хочу быть любимым всеми,
ибо вместе с борьбой в меня
время всажено, будто семя,
а быть может, и все времена.
Не играю с оглядкой на Запад,
не молюсь, как слепой, на Восток.
Сам себе я задачи не задал
вызывать двусторонний восторг.
Невозможно в жестоком сраженье,
руку на сердце положа,
сразу быть и сторонником жертвы,
и сторонником палача.
Продолжаюсь я, всех запутав.
Всем понравиться — это блуд.
Не устраиваю ни лизоблюдов,
ни раскалывателей блюд.
Не хочу быть любимым толпою —
я хочу быть друзьями любим.
Я хочу быть любимым тобою —
и — когда-нибудь — сыном своим.
Я хочу быть любимым теми,
кто сражается до конца.
Я хочу быть любимым тенью
мной потерянного отца.
51
- Предыдущая
- 51/70
- Следующая
