Выбери любимый жанр

Окно выходит в белые деревья... - Евтушенко Евгений Александрович - Страница 9


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта:

9

«Я товарища хороню…»

Я товарища хороню.
Эту тайну я хмуро храню.
Для других он еще живой.
Для других он еще с женой,
для других еще с ним дружу,
ибо с ним в рестораны хожу
Никому я не расскажу,
никому —
            что с мертвым дружу.
Говорю не с его чистотой,
а с нечистою пустотой.
И не дружеская простота —
держит рюмку в руке пустота.
Ты прости,
                   что тебя не браню,
не браню,
                     а молчком хороню.
Это что же такое,
                                  что?
У меня не умер никто,
и немного прожито лет,
а уж стольких товарищей нет.
Май 1957

«О, как мне жаль вас — утомленные…»

В. Сякину

О, как мне жаль вас — утомленные,
во времени неощутимые
герои неосуществленные
и просто неосуществимые!
Иные, правда, жизнью будничной
живут, не думая о подвиге,
но в них таится подвиг будущий,
как взрыв таится в тихом порохе.
О, сколько тихо настрадавшихся,
чтоб все — для взрыва напроломного!
Но сколько взрывов нераздавшихся
и пороха непримененного!
Я не хочу быть ждущим порохом —
боюсь тоски и отсырения.
Вся жизнь моя да будет подвигом,
рассредоточенным во времени!
23-24 июля 1957

«Пахла станция Зима молоком и кедрами…»

Пахла станция Зима
                                 молоком и кедрами.
Эшелонам
                 пастухи
                                 с лугов махали кепками.
Шли вагоны к фронту
                                        зачехленно,
                                                          громыхающе…
Сколько было грозных,
                                                молчаливых верениц!
Я был в испанке синенькой,
                                                кисточкой махающей.
С пленкою коричневой
                                         носил я варенец.
Совал я в чью-то руку
                                     с бледно-зеленым якорем
у горсада с клумбы
                                сорванный бутон
или же протягивал,
                                  полный синей ягоды,
из консервных банок
                                        спаянный бидон.
Солдаты
                желтым сахаром
                                             меня баловали.
Парень с зубом золотым
                                           играл на балалайке.
Пел:
         «Прощай, Сибирюшка, —
                                                 сладкий чернозем!»
Говорил:
            «Садись, пацан,
                                     к фронту подвезем!»
На фуражках звездочки,
                                                милые,
                                                              алые…
Уходила армия,
                             уходила армия!
Мама подбегала,
                              уводила за фикусы.
Мама говорила:
                              «Что это за фокусы!
Куда ты собираешься?
                                         Что ты все волнуешься?»
И предупреждала:
                                    «Еще навоюешься!..»
За рекой Окою
                             ухали филины.
Про войну гражданскую
                                          мы смотрели фильмы.
О, как я фильмы обожал —
                                                 про Щорса,
                                                                     про Максима,
и был марксистом, видимо,
                                               хотя не знал марксизма.
Я писал роман тогда,
                                       и роман порядочный,
а на станции Зима
                                голод был тетрадочный.
И на уроках в дело шли,
                                         когда бывал диктант,
«Врачебная косметика»,
                                                 Мордовцев
                                                                        и Декарт.
А я был мал, но был удал,
                                            и в этом взявши первенство,
я между строчек исписал
                                               двухтомник Маркса — Энгельса.
Ночью,
             светом обданные,
                                           ставни дребезжали —
это эшелоны
                            мимо проезжали.
И писал я нечто,
                               еще не оцененное,
длинное,
                   военное,
                                       революционное…
Июль 1957

«Лифтерше Маше под сорок…»

Лифтерше Маше под сорок.
Грызет она грустно подсолнух,
и столько в ней детской забитости
и женской кричащей забытости!
Она подружилась с Тонечкой,
белесой девочкой тощенькой,
отцом-забулдыгой замученной,
до бледности в школе заученной.
Заметил я —
                      робко, по-детски
поют они вместе в подъезде.
Вот слышу —
                       запела Тонечка.
Поет она тоненько-тоненько.
Протяжно и чисто выводит…
Ах, как у ней это выходит!
И ей подпевает Маша,
обняв ее,
                   будто бы мама.
Страдая поют и блаженствуя,
две грусти —
                      ребячья и женская.
Ах, пойте же,
                     пойте подольше,
еще погрустнее,
                                потоньше.
Пойте,
                   пока не устанете…
Вы никогда не узнаете,
что я,
           благодарный случаю,
пение ваше слушаю,
рукою щеку подпираю
и молча вам подпеваю.
27 августа 1957
9
Мир литературы

Жанры

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело