Лето длиною в ночь - Ленковская Елена - Страница 19
- Предыдущая
- 19/34
- Следующая
– Андрей? Рублёв, что ли?!!
Глеб с усилием кивнул, облизал пересохшие губы.
– Он список делал – вот с этой, с древней, с Владимирской. – Глеб обернулся на прислонённую к стене позади диванчика, прикрытую платком икону. – Это я уже в другой раз видел, – пояснил он, – был у него в мастерской, за плечом стоял. Он ещё спросил меня так странно: «Ты никак помер, Глебушко?» Принял меня за видение, что ли? Я даже растерялся. «Нет говорю ему, жив пока…» Помнишь, вечеринка была с фокусами? Ну вот тогда…
– Так эта не та, что на выставке висит?
– Нет, Луша, – мотнул головой Глеб, и тут же пожалел об этом – на мгновение перед глазами всё поплыло. Он подождал немного, пока медленное вращение прекратится. – Это та, древняя, которую в 12 веке из Византии привезли, с неё первые списки и делали.
– Ты уверен?
– Да. У рублёвской – у неё, понимаешь, руки – как крылья, ну знаешь, как у журавля, что ли… И смотрит… так смотрит! И слёзы в глазах! А мне так грустно было после звонка этого, так погано… Туда снова захотелось.
А там, во Владимире – снова лето. Жаркое, прям как в тот раз. Думал, туда и вернулся. Только нет, другое оказалось лето, годом или двумя позже… Я только огляделся, сразу это понял – собор-то уже весь расписанный! А потом эти! Им всё по барабану, лишь бы награбить побольше… С неё, – Глеб кивнул в сторону скромно прислонённой к спинке диванчика иконы, – оклад содрали! Им же серебро да золото нужно, икона ни к чему. Бросили наземь, да и всё… И грека одного, священника тамошнего, – Глеб вдруг умолк, сглотнул судорожно, смял, скомкал в кулаке красный самолётик из салфетки. – Замучили, верно… до смерти замучили… А он, а его…
И, не договорив, как маленький, заплакал.
Тогда
…Он отчётливо помнил всё, что произошло сегодня. Всё до мельчайших деталей, с самого начала. Как они все вместе пришли в музей, как Тоне вдруг позвонили, как он, расстроенный этим звонком, пошёл по залу, куда глаза глядят, как подошёл к рублёвской иконе, и смотрел, смотрел на неё сквозь витринное стекло, как закружилась голова, и он из последних сил пытаясь устоять на ногах, упирался ладонью в стеклянную музейную витрину, как резко пахнуло озоном, как вдруг исчезли, словно растворились в белёсом густом тумане стены музейного зала, как он, наконец, пришёл в себя – уже в прошлом.
* * *
…Он стоял на четвереньках прямо в дверях собора. В двух метрах от него верховые в мягких сапогах и перепоясанных длиннополых халатах, громко переругивались, осаживая возбуждённых коней. Все они были татары, за исключением боярина в мохнатой шапке – со шрамом на подбородке и острым, колючим взглядом.
Этот не спорил. Поминутно сдвигая на затылок шапку кнутовищем, хищно играя желваками, допрашивал стоявшего перед ним худого старика в одном исподнем. Потом выхватил саблю, приподнялся в стременах, и озверев лицом, рубанул вкось – страшно, с размаху. Брызнула кровь. Рассечённый сабельным ударом почти до пояса, старик рухнул под ноги коню.
Глеб моргнул. Едва сдерживая подступившую к горлу тошноту, оторопело попятился в тень, и, не поднимаясь с колен, быстро скрылся внутри храма.
В соборе опять было пусто. Это был тот самый храм – Владимирский Успенский… Глеб ни секунды в этом не сомневался.
Но теперь он был не таким, каким предстал перед Глебом в первый раз – чистым, сияющим изнутри нетронутой белизной, стоящим в ожидании чудесного преображения под руками мастеров-стенописцев.
Нынче всё было по-другому.
Собор был пуст страшной, молчаливой пустотой. Пустота эта пахла не олифой и известью, а гарью и конским потом. Лики праведников смотрели с дивно расписанных стен с недоумением и печалью.
– А как расписали-то хорошо! – горько обрадовался Глеб, глядя на прекрасные фрески… – Закончили, значит, артельные свою работу… – Вот только… – и мальчик расширенными от испуга глазами обвёл следы недавнего грабежа и осквернения.
Он медленно направился к изрубленному поломанному иконостасу, вздрагивая, запинаясь о разбитые в щепу образа и обрушенное на пол паникадило. И не дошёл – услышал, как тихий незнакомый голос окликает его по имени. Глеб взволнованно обернулся.
К доске, поставленной к стене стоймя, толстыми веревками был привязан человек в изодранной длиннополой рясе священника. Человек этот говорил и говорил что-то, обращаясь к Глебу. Он словно бредил – сбивчиво, быстро, задыхаясь и повторяя одни и те же слова… На каком языке он говорил, Глеб не знал точно, но… Но он понимал этого человека!
«Откуда он меня знает? Что с ним?»
Лицо священника было точь-в-точь, как лица иконописных праведников, огромные чёрные глаза блестели лихорадочным блеском.
Привязанный ещё раз позвал Глеба по имени, а потом путано заговорил о Монемвасии: «О, этот чудный город на горе, в который есть только один вход, эти узкие мощёные камнем улочки, полдневный жар, сияющее винноцветное море…» Пытаясь вникнуть в смысл сказанного, Глеб не сразу сообразил, что говорящий уже не видит его.
Потом вдруг взгляд грека – а верно это был всё-таки грек! – сосредоточился на мальчике. Бред прекратился, и грек выговорил, обращаясь к Глебу тихо, но отчётливо:
– Я не выдам… Беги, прячься! Вот только… – Он устремил взгляд своих тёмных, глубоко запавших глаз куда-то Глебу за спину и прошептал одними губами: – Подними! Подними её, я взгляну…
Глеб оглянулся. Он понял, о чём его просит грек. Шагнул к брошенной наземь большой иконе, поднял осторожно, развернул к священнику образ Пречистой Богородицы.
Тот лишь молча смотрел на неё…
Но тут, громко переговариваясь, в притвор храма ввалились ордынцы.
Рублёв сглотнул. Он думал, разбойники уже взяли здесь всё, что смогли. А главное – сделали всё, что собирались…
* * *
Налётчики, действительно, уже ободрали серебряные в каменьях оклады с образов, порубили-попортили иконостас, разграбили ризницу, только наверху ещё погромыхивало – там наиболее отчаянные в поисках наживы срывали золочёную соборную кровлю…
Но им было мало! А проклятый гречин-иерей всё молчал. Молчал о главных церковных сокровищах, спрятанных незнамо где.
* * *
Глеб не очень понимал, зачем привязан здесь этот человек, и чего от него хотят. Он просто… просто надеялся, что они уже взяли достаточно, и этого человека оставят так, и тогда… тогда этот истерзанный грек, откуда-то знающий его по имени, может быть, и не умрёт…
Но они возвратились – вяло переругиваясь, озлобленные недовольством начальства, вооружённые новыми орудиями пытки, готовые разговорить даже мёртвого. Теперь они тащили огромную сковороду с монастырской кухни и поленья…
– Спрячься! – одними губами выговорил грек. Он кивнул Глебу, словно прощаясь. – Господь с тобою! – Глеб увидел, как изуродованные, окровавленные пальцы его правой руки слабо дрогнули. Мальчик наклонил голову – он понял, что это было благословение.
Затем поднял глаза и – оцепенел. Прямо на него – деловито, враскачку, – двигались они . Кривоногие, тёмные, с лоснящимися от пота скуластыми лицами. Он слышал их голоса, многократно умноженные эхом.
Они его заметили. От них несло псиной. Спрятаться было решительно некуда.
Глеба захлестнула, накрыла с головой волна какого-то почти животного ужаса.
Опустившись на колени, он вцепился в икону, как будто в ней заключалась его последняя надежда – стиснул её край так, что побелели костяшки пальцев. С иконы, обнимая младенца, смотрела на него Пречистая Богородица. Смотрела скорбно, с состраданием, словно ожидая от него чего-то…
Глеб беззвучно зашевелил пересохшими губами – но он забыл слова молитв, которым его учили. Он вообще забыл все слова.
Только одно слово вертелось на языке. Домой!
Он ни о чём больше не мог думать. Ему смертельно хотелось вернуться.
- Предыдущая
- 19/34
- Следующая
