Лето длиною в ночь - Ленковская Елена - Страница 31
- Предыдущая
- 31/34
- Следующая
– Некогда мне ждать, Прошка. У меня ещё одно дело есть. Мне надо успеть грека повидать. Того, что с Фотием приехал.
– Так владыка его поди с собой забрал!
Глеб вздохнул. Хорошо было бы, наверное, если б забрал…
– Не думаю. – А мне с ним потолковать надо.
Накануне
Прошка как услышал, за голову схватился:
– Куда ж ты, дурень, снова на владычный двор! Хоть рубаху свою приметную переодень! Схватят, а то – и опять в затвор! Татарва нагрянет, а ты под замком сидишь. Тут-то тебе и крышка… – Он исчез, скрипнув дверью, и долго не возвращался. Глеб уже терпение терять начал, когда Прошка нарисовался в кузне с каким-то свёртком в руках.
– Во! Держи-ко! – Прохор бросил Глебу холщовый свёрток. – Свитку мою возьми, сверху накинь… Ты найди на владычном дворе Митьку-рыжего, служка он, там его знают. Да ты сам не ошибёшься. Рыжий – он рыжий и есть, за версту видать. Скажешь ему – Прохор прислал, дело важное. Он тебе поможет грека твоего найти.
Прошка распахнул оружейный ларь, погремел железом, порылся, отбросил в сторону сабельный клинок без рукояти…
– Думал иконописцем стать, потом – кузнецом… а стану… Эх! Надо, верно, топор взять, да поострее. Им сподручнее махать. Я, вишь, из лука стрелять да мечом рубить не обучен. – Прошка досадливо сморщил конопатый нос картошкой, потом решительно тряхнул лохматой головой. – Всё равно на забороле [20] у речных ворот встану! Вот только кузнеца разбужу. Тревогу бить надо, людей собирать. Пойду я…
– Постой! – окликнул его Рублёв. – Вдруг не свидимся больше…
– И то правда… Прощай, друже! – И Прохор длинными сильными руками стиснул Глеба за плечи.
Глебу в этот момент показалось, что Прошка… Что он – как гаснущую лучинку – что-то уверенно и спокойно забрал из Глебовых рук…
* * *
Ещё с вечера Патрикий снова занемог. Ломило суставы, бил озноб, бросало то в жар, то в холод… Белыми зябкими пальцами он сжимал овчинную шубу, под которой лежал, как под одеялом. Пил тепловатую воду, принесённую мальчиком-служкой в большом глиняном кувшине. Ворочался на узкой постели, стонал тихонько.
К утру забылся рваным, клейким, путаным сном.
* * *
…Сначала митрополит в который уж раз протягивал ему ключи от собора, и он принимал их в свои руки с трепетом и волнением. Потом стоял Патрикий у стены вверенного ему храма, и, волнуясь, видел как сходят с фресок бесплотные фигуры с золотыми нимбами. Дрожа и растворяясь в мерцании свечей, они медленно, но неуклонно возносятся вверх, к куполу. На их месте остаются лишь бледные контуры, лишь смутные очертания…
Как же так вышло, что обещание сохранить вверенное оказалось ему, Патрикию, не по плечу? Чуть не плача – какая же фреска без фигур, без красок! – в отчаянии смотрел он на происходящее, в то же время понимая, чувствуя – он в силах и не в праве предотвратить это неумолимое, медленное исчезновение.
Время потоком текло сквозь него и сквозь стены, стирая с них ясные, гармоничные черты, нанесённые умелой и трепетной рукой мастера. Росписи бледнели, теряли былую звучность цвета. Словно истаивали, прерывались когда-то сильные, уверенные, гибкие линии…
И он думал о скоротечности жизни, о бренности всего земного, о тщетности людских усилий сохранить недолговечное и о том, что обречён на эти усилия не ради суеты земной. Ибо результат человеческих усилий не всегда предсказуем и не меряется земной мерою, ведь пути Господни – неисповедимы…
Потом привиделось совсем несуразное – коротко остриженный отрок в холщовой свитке, говоривший с ним, с Патрикием, на его родном греческом. Иерей слышал странные и страшные слова – о предательстве, о коварстве, о надвигающемся зле и разрушении, о возможно предстоящей смертной муке… Слова, которым не хотелось верить…
* * *
Закричал петух, второй, третий.
Патрикий очнулся в испарине, глядя в потолок кельи. Вздохнул – чего только не привидится в бреду, повернулся на бок.
Звёздочка лампадного пламени трепетала в углу, под иконами божницы. У постели, наклонившись к нему, стоял мальчик. Он смотрел на лежащего под курчавой шубой иерея растерянно, держа в руке глиняную канопку [21] с водой.
Патрикий содрогнулся. Он понял – сказанное не было ни сном, ни бредом, ни видением… Он откинул овчину в сторону и с трудом сел на постели, спустив босые ноги на пол.
Оставалось подняться. Оставалось успеть сделать всё, что было в его силах, а может – и более. Оставалось испить свою чашу до дна.
* * *
Солнце уже стояло высоко, и в Заречье уже просвистели первые ордынские стрелы… А Глеб всё метался по взбудораженному городу. Он искал Аксинью.
Патрикий тем временем собрал церковную утварь – золотые потиры, чеканные дискосы и звездицы – всё с насечкой, да сканью, с драгоценными каменьями и яркими эмалями. А следом – серебро и узорочье, шитые золотом и жемчугом праздничные священнические ризы… Словом, всё что смог, что успел – собрал и поднял на полати храма.
Туда же, наверх, под соборные своды отправил, наказав молчать, что бы ни случилось, помогавших ему прихожан и клириков, – чтоб укрылись, пересидели надвигающуюся грозу.
Держа в голове, что нужно ещё обломить и отбросить подалее лестницу, чтоб по ней не взобрались, не догадались о тайном укрытии, бросился сначала запирать двери храма.
…Уже слышались со стороны речных ворот крики и стоны, уже занялся огнём зажжённый татями городской посад…
Перекрестясь, Патрикий двумя руками потянул на себя массивные, окованные железом, двери храма.
– Стойте, подождите! – К дверям собора со всех ног бежал давешний отрок, таща за руку босоногую девчонку.
Патрикий с усилием приоткрыл тяжёлый створ, чтобы впустить детей.
Замкнул двери, повлёк отроков к лестнице.
Мелькая голыми пятками, девочка торопливо полезла кверху. На верхней перекладине она оглянулась, и мыча, стала махать мальчику рукой, подзывая к себе. Тот стоял, не двигаясь. Девчонку тут же ухватили сверху чьи-то руки, рывком втянули на полати.
Патрикий, подталкивая мальчика в спину, думал укрыть и его. Однако отрок отстранился, решительно замотав головой, и вместе с иереем принялся обрывать, обламывать деревянную лестницу. Это оказалось не так-то просто… Наконец, она с треском вышла из пазов.
Не успели они оттащили лестницу в противоположный конец храма, как загремели, взлетая под самый купол, многократно умножаясь и дробясь, гулкие, мерные удары. Это разбойники снаружи били бревном в высокую, окованную железом дубовую дверь.
Патрикий кинул последний взгляд туда, на полати, упал на колени перед иконой Пречистой Богородицы и задыхаясь, торопливо зашептал горячие слова молитвы.
* * *
Двери рушились. Кровь била в уши. Глеб понял вдруг, что тяжкий мерный грохот, которые ему слышен – это удары его собственного сердца. Отуманенным взором он смотрел то на Богородицу, то на склонившегося перед иконой грека. Тот, не поднимая головы, всё творил молитву, прижимая сложенные в замок руки ко лбу и вздрагивая всем телом.
Удар, ещё удар. Высоченные дубовые створы, не выдержав натиска, затрещали и со стоном и скрежетом распахнулись.
Глеб оглянулся, попятился. Отступать было некуда. Схватив в руку обломок деревянной лестницы, он замер, готовый живым не сдаваться.
Часть девятая. Возвращение
Сумка с наклейками
Пропахшая бензином, битком набитая пассажирами маршрутка «Гатчина – Санкт-Петербург» летела по шоссе.
В сером сыром сумраке сплошной лентой тянулись вдоль обочины огни дорожных фонарей, горели красным габаритные огни машин, светились проплывающие мимо огромные буквы рекламных вывесок.
- Предыдущая
- 31/34
- Следующая
