Последний единорог (сборник) - Бигл Питер Сойер - Страница 154

Соукьян еще несколько мгновений смотрел на меня, потом кивнул и зашагал к двери святилища. Когда он открыл ее, мы оба услышали неподалеку смех Лукассы. Мы и не думали, что когда-нибудь услышим, как она смеется вот так, беззаботно. Ее смех пронесся мимо, как ветер в траве. Соукьян придержал дверь, но я сказала:

— Я еще немного побуду тут.

И отвернулась к белым сундукам, где хранились чужие боги.

Я доехал с ними до того поворота, где впервые их встретил — до пчелиного дерева Маринеши. На этот раз я ехал не позади Лал, а на старом белом Тунзи, который явно гордился, что принимает участие в такой важной процессии. Впереди, на высоком гнедом жеребце, ехал волшебник. Жеребец этот просто взял и появился в конюшне вчера вечером. Прихожу, а он стоит и преспокойно жует овес и ячмень вместе с лошадьми постояльцев, как будто имеет полное право тут находиться. Тикат и Лукасса ехали рядом с волшебником на низкорослых милдасийских лошадках с козьими глазами, а я ехал позади, между Лал и Соукьяном. Я всегда буду помнить, как это было, потому что больше я ни с кем из них не встречался.

Рассвет был прохладный и ветреный. Ветер гнал вдоль дороги сотни опавших листьев. Листва в этом году опадала слишком рано: осень наступила сразу же, как кончилось это ужасное лето, устроенное волшебниками. Осень косила сухие стебли в полях и стряхивала с деревьев жухлые бурые плоды, которых даже птицы не клевали. Осень навевала на меня тоску, потому что мне казалось, будто и вся моя жизнь лишается дружбы, веселья и мечты, как деревья лишаются листьев. Как видно, Соукьян прочел это у меня на лице, потому что он наклонился с седла и положил руку мне на затылок, как делал раньше. Как только трактир скрылся из виду, личина Соукьяна растаяла, словно туман под лучами утреннего солнца. Его каштановые с проседью волосы отросли, грубая монастырская стрижка сделалась почти незаметна, но сумеречные глаза и нечаянно-нежные губы остались прежними, как у Ньятенери.

— Природа любит все расчистить и начать сначала, — сказал он. — Попомни мои слова, на будущий год весна будет такой дружной, какой здесь много лет не видывали. И не скажешь, что тут вели войну двое магов.

— Не скажу, — ответил я, — потому что к будущей весне меня здесь не будет.

Лал обняла меня за плечи, и я еще раз вдохнул ее запах: запах далеких дорог и чужих, теплых звезд. Она сказала:

— Как много хорошего погорело, не успев созреть! Смотри, чтобы с тобой такого не случилось.

Ее рука коснулась руки Соукьяна, и Лал поспешно ее отдернула, погладив меня по голове, чтобы скрыть это. Она завела одну из своих бесконечных полупесен, полурассказов. Я жадно вбирал эту песню, как и тяжкий вздох Соукьяна, как и скромную, почти неприметную заботу Тиката о старике и Лукассе. Мне захотелось подъехать к нему и попрощаться как следует — мы ведь были друзьями. Но он уже ушел из моего мира, так же окончательно и бесповоротно, как волшебник Аршадин.

Да, никогда еще дорога до дерева и ручейка у поворота не была такой короткой, как в тот день. И я не мог ни сделать, ни сказать, ни придумать ничего, от чего бы она стала хоть чуточку длиннее. Мне оставалось лишь постараться запомнить все: летящие по ветру листья, метнувшегося в сторону от дороги шукри, который присел на задние лапки и принялся плеваться в нашу сторону, внезапные потоки холодного воздуха с гор, шесть цветных ленточек в бороде старого волшебника. Лал напевала, конец головного платка Лукассы трепетал на ветру, Тунзи непрестанно пускал ветры, что меня ужасно смущало. Я все это помню и до сих пор вспоминаю это перед тем, как заснуть.

Этого не видно, пока не минуешь поворот, но сразу за поворотом дорога разделяется на две: одна идет вдоль гор на Аракли, а вторая поворачивает на восток, к большой дороге, которая ведет в Дерридоу, в Лейшай и дальше к морю. У пчелиного дерева волшебник натянул повод и развернул коня так, чтобы оказаться к нам лицом. Он по-прежнему оставался довольно хрупким, на мой взгляд, — Соукьян говорил, что он вряд ли когда-нибудь обретет прежнюю силу, — но в седле держался прямо, не хуже Тиката, и его зеленые глаза были такими нетерпеливыми, точно все, ожидающее его впереди, будь то доброе или дурное, должно случиться в первый раз. Я знаю, так себя полагается чувствовать людям в моем возрасте — но мне так не казалось, по крайней мере, в то утро. У меня было такое чувство, что все кончено.

— Тут мы расстанемся, — объявил волшебник. — Больше мы никогда не встретимся.

Он как-то ухитрился сказать это так, что это прозвучало радостно — я бы даже сказал, вселяло надежду. Но объяснить, как это у него получилось, я бы теперь не смог.

— Мы вместе с Тикатом и Лукассой отправимся на запад, — продолжал он. — У меня вроде бы был дом — то ли в Форс-на'Шачиме, а может, и в Каракоске. Дома волшебников обычно путешествуют не меньше самих волшебников. Но я уверен, что рано или поздно мы с ним повстречаемся, и он меня узнает, даже если окажется, что я его забыл.

Он обернулся к Лал и Соукьяну.

— Ну, а вы двое, кому столь многим обязан глупый, тщеславный старикашка, которого вы давно переросли? Где мне искать вас после нынешнего дня, если вдруг захочется подумать о вас?

Лал ничего не ответила. Соукьян сказал:

— Мне надо съездить на юг. Путешествие будет тяжелое, и твои мысли мне очень пригодятся. Они будут мне нужны так же сильно, как всегда.

— Чушь! — ответил волшебник, но все равно видно было, что он доволен. — Ладно. Но с твоей стороны было бы разумно вести себя хорошо, проехав Битаву, держаться подальше от Королевского тракта и забыть о потайной лестнице. После тебя ее стерегут — они не собираются повторять ту же ошибку дважды.

Соукьян кивнул. Волшебник чуть заметно махнул рукой — то ли благословил, то ли так просто. И обратился к Лал:

— Ну, а ты, чамата?

Когда Лал заговорила, то обращалась не к нему, а к Соукьяну, и так тихо, что казалось, будто она говорит сама с собой:

— Если ты едешь на Лейшай, пожалуй, я провожу тебя дотуда. Давненько я не бывала на кораблях — неудивительно, что я так плохо соображаю. Мне надо оказаться на палубе.

Соукьян накрыл ладонью ее руки. И сказал:

— Я посажу тебя на корабль.

Он открыл было рот, чтобы сказать еще что-то, но тут из его сумки показался черный нос и блестящие глаза лиса, совсем как в тот весенний день.

— А-а, — сказал ему Соукьян, — ты все же выбрал Лукассу! Я так и думал.

А Лукассе он сказал:

— Он не мой, и я не могу оставить его себе или подарить — он всегда идет туда, куда хочет.

Провел рукой по шее лиса и сказал в острое ухо:

— Ну что ж, ступай, старый товарищ.

Но Лукасса рассмеялась, покачала головой, подъехала поближе и заглянула в глаза лису.

— Что, неужели ты поедешь со мной и с волшебником? Да нет, вряд ли. Кто угодно, только не ты.

Она взяла в ладони острую мордочку, наклонилась и прошептала что-то, чего я не расслышал. Потом быстро чмокнула лиса пониже маски. Лис негодующе тявкнул и нырнул в сумку.

— Он просто хотел попрощаться, — тихо сказала Лукасса.

Тут все вокруг меня начинают прощаться, как-то слишком быстро и скомканно. Тикат пожимает мне руку, внезапно смущается, бормочет что-то про младшего братика, который умер во время морового поветрия. Лукасса целует меня в нос, как лиса, с той же милой неуклюжестью, и что она помнит, а чего не помнит, я никогда не узнаю. Лал целует меня совсем иначе и говорит:

— Где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось, помни: есть на свете человек, который тебя любит.

Соукьян снимает с себя серебряный медальон — вот этот, видите? — и вешает его мне на шею.

— Стоит он недорого, и никакой магической силы в нем нет, но за него ты сможешь купить себе хотя бы ужин — или приобрести друга, если найдется человек, который его признает.

С одной стороны на медальоне восьмиугольный рисунок, а с другой — выпуклая надпись, которую я не могу прочитать.