Литературные сказки народов СССР - Гоголь Николай Васильевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/178
• Следующая

Замысел не был осуществлен, сам Толстой относил его к числу неосуществимых, но идеи остались. Главная из них — необходимость обращения к литературе, которую создал сам народ. В мае 1872 года Толстой так сформулировал свои мысли по этому поводу: «Ни одному французу, немцу, англичанину не придет в голову, если он не сумасшедший, остановиться на моем месте и задуматься о том — не ложные ли приемы, не ложный ли язык тот, которым мы пишем и я писал; а русский, если он не безумный, должен задуматься и спросить себя: продолжать ли писать, поскорее свои драгоценные мысли стенографировать, или вспомнить, что и Бедная Лиза читалась с увлечением кем-то и хвалилась, и поискать других приемов и языка. И не потому, что так рассудил, а потому, что противен этот наш теперешний язык и приемы, а к другому языку и приемам (он же и случился народный) влекут мечты невольные».

Тогда же, составляя «Книги для чтения», Толстой обработал былины о Святогоре, Сухмане, Микуле Селяниновиче, Вольге. Каждая из четырех «Книг для чтения» заканчивалась былиной, правда, пользовался он при этом не своими записями, а книжными источниками. В 1885–1886 годах он создал «Сказку об Иване-дураке и его двух братьях» и сказку «Работник Емельян и пустой барабан», в основу которых легли известные сказочные сюжеты и образы, но уже не просто обработанные. Сказки об Иване-дураке и Емеле, как и «народные рассказы» — это именно литературные произведения, подчиненные определенному авторскому замыслу, выражающие авторские идеи. Толстой достигает совершенно иного уровня воплощения в литературе фольклорного материала.

Толстой был убежден, что залог возрождения литературы — в народности, в обращении к фольклору, «в изучении русской народной поэзии всякого рода». Собственно, так оно и происходило во все времена: литература, терявшая связь с народным творчеством, теряла связь с народом. Так было во времена Пушкина, вернувшего литературе эту утерянную связь времен, и так неоднократно повторялось и повторяется поныне.

«Я вышел из фольклора», — скажет Михаил Пришвин о своем пути в литературу, о путешествии на Русский Север, о записях сказок, песен, причитаний, составивших его первую книгу «В краю непуганых птиц» (1907). Этому пути он останется верен и в последующих книгах «За волшебным колобком», «Кащеева цепь», соединивших реальные и сказочные мотивы.

Из фольклора вышел и современник Пришвина Алексей Ремизов. Его первые книги «Посолонь» (1907), «Докука и балагурье» (1913) — это оригинальнейшие сказочные фантазии и стилизации, так поразившие современников «чистотой необычайной, музыкой стихийной» (А. Белый), в основе которых подлинные фольклорные записи. Со сказок начинался творческий путь Евгения Замятина, они во многом определили своеобразие стиля и рассказов его, и фантастической утопии «Мы».

Из фольклора вышли и такие замечательные советские писатели, как Борис Шергин, Степан Писахов, Павел Бажов, открывшие новые, еще неизведанные пласты народной культуры. Борис Шергин и Степан Писахов — поморские узорочья языковых сокровищ Русского Севера, Павел Бажов — самоцветы рабочего фольклора Урала. После выхода «Малахитовой шкатулки» возникла целая «школа Бажова», развивающая традиции литературно-фольклорных сказов. Непосредственными преемниками Павла Бажова на Урале стали С. Власова, С. Черепанов, Иван Ермаков, Евгений Пермяк, на Алтае — Александр Мисюров, на Амуре — Дмитрий Нагишкин, в Оренбуржье — В. Пистоленко, в Поволжье — Михаил Кочнев. Почти одновременно с Павлом Бажовым к сказкам обратились Алексей Толстой и И. Соколов-Микитов, создав свои литературные обработки популярных сказочных сюжетов. В 50-е годы появились сказочные обработки Андрея Платонова, тоже ставшие продолжением традиций русской литературной сказки. А в поэзии и драматургии эти же традиции нашли отражение в пьесах-сказках Евгения Шварца, в стихотворных сказках К. Чуковского и С. Маршака, в сказках-поэмах И. Сельвинского и С. Наровчатова, в авторских сказках В. Катаева, К. Паустовского, В. Бианки, которые тоже связаны с использованием и переосмыслением фольклорных образов, тем и сюжетов.

От фольклора неотделимо творчество наших современников Василия Шукшина, Виктора Астафьева, Василия Белова, Валентина Распутина, Дмитрия Балашова, Владимира Личутина. И дело здесь не только в прямом использовании фольклорных образов, тем, сюжетов, хотя и этот традиционный путь еще далеко не исчерпан: «До третьих петухов» Василия Шукшина, «Бессмертный Кощей» Василия Белова — тому подтверждение. Дело в том, что литература продолжает открывать — через фольклор и благодаря фольклору — все новые животворные ключи народной культуры. А потому фольклор по-прежнему остается для литературы народознанием, народоведением (таково первичное значение самого понятия folk-lor: от английских слов «народ» и «знание»), а не просто одной из филологических дисциплин, изучение которой — крайне поверхностное — предусмотрено не всеми даже вузовскими программами.

Такова одна из закономерностей развития любой национальной литературы, что, собственно, и придает каждой из них черты неповторимости, самобытности. «Литература каждого народа, — подчеркивал великий армянский поэт Ованес Туманян, — развивается, приобретает своеобразие и утверждает себя благодаря народным легендам, творениям национального духа».

В каждой из национальных литератур есть не только свои Андерсены, но и свои Ушинские — выдающиеся педагоги-просветители, неизменно обращавшиеся к народному творчеству. Таким был Газарос Агаян, чьи сказки положили начало армянской литературе для детей. По образцу «Круга чтения» К. Д. Ушинского, «Новой Азбуки» и «Книг для чтения» Л. Н. Толстого создал «Киргизскую хрестоматию» казахский просветитель Ибрай Алтынсарин, включив в нее пословицы, поговорки, легенды и сказки. Сами «бродячие» сказочные сюжеты во многом способствовали взаимодействию литератур, выявлению общих черт в фольклоре разных стран и народов. Так, читая сказки молдавского писателя Йона Крянгэ «Данила Препеляк» и «Иван Турбинка», мы без труда узнаем знакомые образы и сюжеты русских солдатских и бытовых сказок, использованных И. Соколовым-Микитовым и Андреем Платоновым, а «Говорящая рыбка» Ованеса Туманяна, конечно же, каждому напомнит «Сказку о рыбаке и рыбке» Пушкина, как литовская сказка «Медвежья лапа» Пятраса Цвирки — подобные же обработки русских сказочных сюжетов К. Д. Ушинского и А. Н. Толстого. Эта фольклорная общность уже сама по себе разрушает миф о некой замкнутости национальных культур. Такой «замкнутости» никогда не было ни в те времена, когда Пушкин создавал «Сказку о золотом петушке» на основе арабских источников, а «Сказку о рыбаке и рыбке» — на основе померанской сказки из сборника братьев Гримм (в русских вариантах обычно действует не золотая рыбка, а липа или береза), ни в те времена, когда Владимир Даль в рассказе «Башкирская русалка» использовал башкирские предания о «чертовых» городищах и пещерах, ни в те времена, когда выдающийся латышский поэт Ян Райнис в 1915 году создал стихотворную драму «Илья Муромец» — по русским былинам, ни тем более в наши дни, когда литературные и фольклорные наследия стали общим достоянием, когда многонациональная советская литература основывается на достижениях всех национальных литератур народов СССР.

Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви^{1}

Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право, скучно: рассказывай, да и рассказывай, и отвязаться нельзя! Ну, извольте, я расскажу, только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет того, что человек может совладать, как говорят, с нечистым духом. Оно, конечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на свете всякие случаи… Однако ж не говорите этого. Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит! Вот извольте видеть: нас всех у отца было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего мне было лет одиннадцать; так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз побежал было на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня, покачав головою: «Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как молодой лошак!» Дед был еще тогда жив и на ноги — пусть ему легко икнется на том свете — довольно крепок. Бывало, вздумает…

• Предыдущая
• 5/178
• Следующая