Набат. Книга вторая. Агатовый перстень - Шевердин Михаил Иванович - Страница 65

• Предыдущая
• 65/163
• Следующая

— Знаешь, всё у тебя есть: и пролетарская закал­ка, и знания, и военное умение. Но беда одна: уж боль­но ты, Алеша, вспыльчив. Ничего не помнишь. Не сно­сить тебе головы.

Давал Гриневич себе слово держать себя в руках много раз и раньше, но, всегда спокойный и расчетли­вый в обычное время, он вдруг прорывался. Вспылить ему ничего не стоило. Особенно впадал он в ярость, когда сталкивался с насилием, ложью и подлостью и потому не годился совершенно для переговоров с курбашами, пускавшимися на всевозможные восточные дип­ломатические хитрости и обходные манёвры. В таких случаях Гриневич сразу же гневно их изобличал и гнал, как сам выражался, «к чертовой матери», обзывая их жуликами и мерзавцами. Вспышки такие случались редко и неожиданно. Среди басмаческих главарей су­ществовало даже мнение: «Лучше к нему, на перегово­ры и не ездить. Как бы плохо не вышло. Застрелит». В бою, особенно во время атаки холодным оружием, в Гриневиче просыпался, по словам его товарищей, «пер­вобытный человек». Когда он рубился, не дай бог к не­му подъехать сбоку или сзади. Он реагировал молние­носно и, главное, совершенно инстинктивно. И где ему тогда разглядеть, кто это подъехал — свой ли, чужой ли. «Голову снимет долой и ещё пополам разрубит», — говаривали командиры за спиной Гриневича. Правда, ни одного конкретного случая они назвать не могли, но болтать — болтали.

Гриневич обещал Фрунзе вести себя осмотритель­нее, но обещание своё выполнял далеко не всегда и не при всех обстоятельствах. Вот, например, сейчас мыс­ленно он ставил себе в заслугу, что не поскакал в киш­лак пастуха Шукура разделаться с Алакулом и освобо­дись красавицу, а решил благоразумно и спокойно ехать к переправе навстречу Сухорученко.

Гриневичу и Кузьме предстояло пересечь большую Кангуртскую дорогу на ровном открытом участке и проехать прямо к реке. Далеко на западе остался Пуль-и -Сангин. Стороной по горам он объехал Туткаул и банду Касымбека. Перед Гриневичем внизу лежала долина, заросшая серой полынью, по которой прокатывались длинные серебристые волны. Стояла тишина. Пахло степью и какими-то неизвестными цветами. Узенькая тропинка спускалась с горы, пересекала пыльную лен­ту пустынной дороги и убегала, прячась в траве; на се­вер к близким горам. Где-то мчался неугомонный, ди­кий Вахш. На равнине и на дороге не видно было ни души, и Гриневич решил, что наступил самый удобный момент. Он стал спускаться. За ним медленно ехал, прищурившись, поглядывая по сторонам, Кузьма, всё такой же невозмутимо спокойный. Ничто, казалось, не помешает им миновать долину и снова укрыться в скалах.

—  А-а-а!

Уже у самой большой дороги Гриневич остановил коня и прислушался.

—  А-а-а-! — нёсся откуда-то справа  женский, жа­лостный вопль, ему вторил детский плач.

Остановился Шукур. Подъехал Кузьма и тоже стал слушать.

—  А-а-а! — неслось всё так же монотонно и над­рывно.

И вдруг они увидели.

По дороге бежали женщины и дети. Оборванные, избитые, в крови и грязи. Бежали они, глядя прямо перед собой, и в их широко открытых глазах читался ужас.

Женщины тащили на руках младенцев. Ковыляли старухи с упавшими на лицо седыми космами. Ковы­ляли старики. Шлепали босыми ножонками маленькие детишки. Склонившееся к западу солнце светило пря­мо в их лица и блестело в слезах, стекавших по щекам.                                                                  

—  А-а-а! — стоял в воздухе вопль.                         

—  Что с ними? — испуганно спросил Шукур-батрак. Лицо его исказилось, покрылось бледностью.

Люди уже поровнялись со всадниками,  но, не обра­щая на них никакого    внимания, с тем же тоскливым воплем пробегали мимо.

—  А-а-а!

—  Стой! — крикнул Гриневич, перегораживая доро­гу группе беглянок. — Во имя аллаха, стойте! Что слу­чилось?!

Молодая женщина с рассечённой головой, с залиты­ми кровью глазами, прижимая к лицу окровавленные руки, закричала:

—  Убивают! Убивают!

—  Кого убивают?

—  Воры... режут, убивают!

—  Хлеб жгут, — прошамкал старик.

—  Насильничают! Детей малых не жалеют!

И все повернулись и посмотрели назад. Над холмом, перегораживающим долину, грозно поднималось обла­ко серого дыма с красными подпалинами внизу.

—  Увы, увы, жгут! — закричали женщины, — А-а-а! — И побежали изо всех сил.

Гриневич почувствовал, что его что-то душит горя­чее, тяжёлое.

Наклонившись и схватив пробегавшего мимо стари­ка за плечо, он показал на дорогу, на пыль, запятнан­ную кровью, и крикнул:

—  Отец, за что они пролили кровь?!

Шалыми глазами смотрел старик на командира. Ед­ва ли он разглядел толком, с кем имеет дело, но, по­шамкав немного беззубым  ртом, вдруг засипел:

—  За таких звездастых, как ты.

—  Что ты говоришь?

—  Со звёздами вчера приехали... кызыл-аскеры. Мы их кормили, поили... Утром они убежали перед воинами Касымбека. Теперь за это нас убивают... Пусти!

Он вырвался и побежал необыкновенно проворно по дороге вслед за сво-ими односельчанами, вопя:

—  А-а-а!

Не говоря ни слова, Гриневич помчался к холму. Он ничего не помнил, кроме одного: кишлак разоряют за то, что он встретил по-братски Красную Армию, за то, что бойцов эскадрона Сухорученко приняли как освободителей. И вот потому, что Сухорученко полез необдуманно, очертя голову, в драку и потерпел пора­жение, кровью своей платят мирные горцы. Что скажут теперь в Горной стране о Красной Армии?

Гриневич не думал о том, что где-то близко вся банда Касымбека, и что он, Гриневич, сам только-только оторвался, едва ли не чудом, от преследователей. Он ска­кал и скакал, а отдохнувший конь летел как ветер по ров­ной утрамбованной дороге. Навстречу все бежали жен­щины в растерзанных одеждах, прижимая младенцев к иссохшим грудям. Брели раненые в обгорелом тряпье. Но он не обращал уже внимания ни на них, ни на их жалобы. Одним духом он поднялся вверх по склону холма и остановился на его вершине. Ему в лицо пах­нуло гарью, и сначала он из-за дымной завесы не смог разглядеть селения, из домишек которого валил тяже­лыми клубками дым и вырывались красные языки пла­мени. «Как кровь!» — подумал Гриневич. Но рванул по­рыв ветра, и горящее селение открылось шагах в ста в лощине. Плоский белый спуск вёл с перевала прямо вниз и переходил в широкую кишлачную улицу, сплошь заполненную людьми и конями. Вооруженные басмачи бегали взад и вперед. Кто тащил узел, кто волок по зем­ле женщину за косы. В толпе людей кому-то рубили головы, и сабли взблескивали в лучах солнца. Конные гонялись за овцами и козами. На столбах висела ярко-крас-ная окровавленная туша быка. Возле уже стояли котлы, и под ними разводили огонь.

И над всем стоял вопль: «А-а-а!», треск горящих брёвен и хлебных скирд, мычание скота, взвизги взбе­шенных коней, неистовый плач и звериные вопли: «Ур! ур!»

Всё помутилось в мозгу Гриневича, и багровый ту­ман поднялся к глазам.

— Ах так!

Пулемётная очередь оглушительно стеганула по воз­духу и покрыла шум, поднимавшийся с языками огня и облаками дыма над несчастным селением. Грииевич, не слезая с коня, ударил из пулемёта по группе конных басмачей, толпившихся около котлов. Долина отозвалась диким, испуганным воем на эхо в горах. И в тот-же миг дым снова затянул селение, быть может, на мгновение, но Гриневич уже ничего не видел, не отдавал отчета в своих поступках. Крикнув «За мной!», он выхва­тил клинок и на полном скаку врезался в мечущую­ся, ошеломлённую толпу басмачей. Он рубил и рубил. Он привстал на стременах и наносил удары, вкладывая в острие клинка всю свою силу. За спиной он слышал Кузьму: «Ура! Бей их!» Гриневич вихрем промчался по улице кишлака из конца в конец, неся за собой смерть. Навстречу ему выскакивали басмачи с искажёнными лицами, широко разинутыми ртами. Они бежали от его клинка с воплями: «Красные! Красные!» Он вырвался на околицу селения, но не стал гнаться за бегущими в смятении басмачами, а повернул назад и увидал всад­ника в облаках пыли, хладнокровно разившего шашкой вопящих басмачей. «Кузьма!» — мелькнуло в голове Гриневича, и он погнал    коня обратно в дым и огонь.

• Предыдущая
• 65/163
• Следующая