Санджар Непобедимый - Шевердин Михаил Иванович - Страница 72

• Предыдущая
• 72/117
• Следующая

Вдруг, Курбан громко проговорил: «Я сейчас», и выскочил из чайханы.

Джалалов вернулся от хозяина совсем помрачневший.

— Или он дурак, или у него действительно ничего нет, или он сам басмач и не хочет нам услужить… Вообще, мы попали в неладное дело. Уедем–ка отсюда.

— Ну! ну! Куда в такую темень! — проворчал Санджар. — Лучше всего спать.

Попили мутного, пахнущего болотом чая. И откуда здесь быть болотной воде? Кругом горы, на каждом шагу родники, с улицы доносится гул горного потока.

Когда все улеглись, послышался шум шагов. Кряхтя и сгибаясь под тяжестью какого–то большого предмета, в дверь ввалился Курбан. Он запыхался, лоб его лоснился от пота, но лицо было освещено торжествующей улыбкой.

— Хозяин! — заорал он. — Блюдо побольше!

В нос ударил запах жареного мяса, лука, еще чего–то очень вкусного.

— Прошу, пожалуйста! — рассыпался в любезностях Курбан. — Плов, которому позавидует сам халиф правоверных. Сюда, сюда! Эх! и тарелочка у вас, хозяин. Получше нет? Ну, давайте. Осторожнее. Так, так. Бисмилля и рахман… И представьте, рис поспел в самый раз.

Присевший тут же хозяин исправно отправлял в рот горсть риса за горстью, но на его лице была столь откровенно написана растерянность, что Курбан, хлопнув его по плечу, с притворным сочувствием сказал:

— Ну, конечно! Какой ты хозяин — это сразу видно по твоей лачуге. В Самарканде в ней не стали бы и паршивого козла держать, не то что людей принимать. Верно я говорю? А? Где уж вам, каратагским козлятникам! Да разве вы можете так быстро, да еще из воздуха и небесной сырости, сготовить такой плов, как мы! Да ты, мышиная ты голова, имея рис…

— У меня нет риса, нет даже одной рисинки, — запротестовал хозяин. — И это, я скажу, просто неприлично так поступать, как вы. Приехали ночью, кричите: «Дайте то, дайте это!»

— И масла у вас нет?

— Нет, я говорю.

— А мяса?

— Нет.

— Смотрите…

Курбан соскочил с помоста и выбежал во двор. Через минуту он вернулся держа в одной руке тыквенную бутыль с маслом и ляжку вяленого мяса, а в горсти другой руки — рис.

— Бить тебя надо, — мрачно заявил Курбан.

Плов, которым угостил друзей Курбан, долго вспоминался всеми участниками неожиданного пиршества.

В самый разгар ужина, когда Курбан, искоса поглядывая на хозяина, начал рассказывать о Насреддине–апанди, который один съел целый котел плова, за стеной караван–сарая послышался шум, голоса. Хозяин поднял вверх замасленную бороду и прислушался. Лоснящаяся рука с комком риса на ладони застыла на полдороге от блюда ко рту.

— Кушайте, кушайте, — добродушно заметил Курбан, — что это вы остановились? Так ведь и с голоду помереть можно.

Но хозяин все прислушивался; рот его искривился, глаза стали совсем круглые.

— Вай дод, — кричал женский голос, — ловите, ой, ловите… Ой, мой котел, ой, мой ужин…

Не вытирая рук, хозяин начал подниматься. Он переводил злобный взгляд с блюда плова на стену, из–за которой доносились брань, крики.

— Что с вами? — властно остановил хозяина Курбан. — Кушайте… Где ваши понятия о приличиях, а? Разве воспитанный человек убегает среди трапезы?

Хозяин все порывался встать, но Курбан держал его железной рукой.

— Кушайте, кушайте!

Однако аппетит у хозяина исчез. Лицо его, по мере того, как вопли и крики за стеной нарастали, все мрачнело.

Курбан принялся его уговаривать.

— Разве плов плохой? Какое мясо… Чистейшая баранина. И не вяленая, а свеженькая, так и тает во рту. А масло! Наверно, оно было прозрачно, как янтарь. А лук? Это был, я думаю, роскошный, величиной в дыню наманганский лук. А перчик жгучий! А пахучий тмин! А прозрачный, как слеза, рис! О, это был, несомненно, пенджикентский рис!

Вдруг он изменил тон:

— Вы знаете, уважаемый владелец караван–сарая, историю, случившуюся с Насреддином–апанди, когда он обиделся?

— Нет, — буркнул хозяин. Он все прислушивался к крикам и шуму в соседнем дворе.

— Апанди женился на дочери богатого купца. Был свадебный пир. В беготне и в заботах о знатных гостях все забыли о скромном Апанди и даже не принесли ему плова. Огорченный, разобиженный, Апанди вышел на улицу и, пригорюнившись, сел у калитки, на завалинке. Вдруг прибегают за ним: «Апанди! Иди скорее, невесту уже повели на брачное ложе. Тебя ждут, иди!» Апанди мрачно ответил: «Пусть идут те, кто плов кушал…»

Все весело смеялись. Не смеялся только хозяин. Когда блюдо было опорожнено, он забрал котел и ушел, не говоря ни слова. Долго еще за стеной шумели и причитали.

От двери неслышно отделилась тень и придвинулась к Курбану. Прозвучал хрипловатый голос.

— Выйдем! Есть дело.

Даже не повернув головы в сторону расплывшегося в сумраке силуэта человека в чалме, Курбан спустил с помоста ноги, не торопясь поднялся и промолвил, как бы невзначай: «Ну, что ж, пошли!»

Шли по улице не больше десятка шагов. Было по–прежнему темно и безлюдно. Лишь одинокая женская фигура, укутанная, как кокон, в паранджу, крадучись, точно стараясь втиснуться в стену, проскользнула мимо.

— Вот, — прозвучал все тот же хрипловатый голос, — посмотри наверх. Туда… выше… видишь? Подыми же выше голову…

Высоко в небе горел огонек. Со звездой его нельзя было спутать — слишком велик он был, да и цвет его, — оранжевый, почти красный, был слишком земной. Только отведя глаза в сторону, можно было понять, в чем дело: на черном, круто падающем склоне горы, нависшей над сонным городом, горел костер.

— Видишь?

— Вижу. Костер.

— Там… на горе…

Серая фигура растворилась в безмолвии стен, сжавших глухой коридор улицы. Курбан сделал энергичный жест, словно пытаясь задержать незнакомца, но тот уже исчез, и где–то за углом затихли его шаркающие крадущиеся шаги. Да и кто знает, может быть, это шел кто–нибудь совсем другой.

В чайхане Курбан спросил хозяина, вновь забравшегося в свой закуток позади двух гигантских холодных самоваров:

— Кто живет на горе?

— Где, господин?

— На горе. Там сейчас горит костер.

— Костер? Это очень интересно. Кому это понадобилось в такой поздний час разжигать костры на горе? Пастух какой–нибудь.

— Значит, вы не знаете, кто это может быть?

— Нет. Старый папаша Мурад знает всех, кто и на горе и под горой.

— Кто этот папаша Мурад?

— Это ночной сторож.

— А где он сейчас?

— Ходит по улице и крутит свою трещотку. Курбан уходит и пропадает минут десять. Снаружи доносятся голоса. Курбан возвращается с маленьким человеком, одетым в жалкие отрепья. По раздраженному голосу Курбана и по тому, что он уже начал вспоминать тексты из корана и молитв, видно, что дело двигается плохо. Папаша Мурад не столько рассказывает, сколько расспрашивает сам. Его интересует решительно все: и зачем путешественникам надо знать, кто зажег на горе костер, и что они будут делать, если узнают, и не нанесут ли они вреда тому почтенному человеку, который, может быть, сейчас сидит в благочестивых размышлениях у огня того костра, а нет сомнения, что он благочестив, ибо что, как не благочестивые мысли, мешают ему спать? И кто они такие, и зачем они приехали в город, и откуда?

Глазки–щелки Мурада шарят по лицам, ищут, изучают. Нет, он вовсе не так дряхл, не так прост, как может показаться на первый взгляд.

— Так кто же наверху?

— Где, господин?

Приходится вооружиться терпением.

Вдруг папаша Мурад очень нелогично вспоминает:

— Когда не было войны, жизнь была очень спокойная.

— И люди были э… не такие.

— Какие же?

— Щедрые…

— А!

Послышался хрустящий шелест бумажек. Папаша Мурад глубокомысленно откашлялся.

— Тот костер, тот самый, что вы сейчас видели на горе… Там есть небольшой такой садик, совсем маленький садик, дачка. В этой даче господин проводит свой досуг летом. Отдыхает. Он очень любит в часы благочестивого раздумия, э… в часы раздумия, сидя у холодного ключевого источника, взирать с вершины горы на наш шумный город. Нет предела вашим щедротам, господин…

• Предыдущая
• 72/117
• Следующая