Тени пустыни - Шевердин Михаил Иванович - Страница 106

• Предыдущая
• 106/149
• Следующая

— Вы, гады, дайте напиться! — проговорил хрипло Зуфар.

— Ха, смерть тебе! Чего захотел… Все, что причиталось тебе пить в жизни сей, ты выпил, клянусь пророком, семьей пророка и святым кораном! воскликнул усатый начальник и в восторге от своего остроумия расхохотался.

Жандарм, выигравший первый заклад, сказал не без сочувствия:

— А жаль человека! Какая сила! Он бы первое место занял в шахрудской зурхане*.

_______________

* З у р х а н а — клуб любителей вольной борьбы.

— Ну, в Шахруде и без него найдутся силачи, — возразил начальник.

— А вот я посмотрел бы, как он их раскидал бы, как котят.

— Ну, ему не придется никого раскидывать. Разве только чертей в аду? — хихикнул жандарм и спросил у Зуфара: — А у тебя там есть зурханы, у тебя на родине? Нет? Плохо. Мы, персы, такой сильный, храбрый народ потому, что у нас есть всюду зурханы. Еще герои персов Зураб и Рустем боролись недурно…

Зуфар не отвечал. Усы, толстые щеки, голос жандарма вызывали отвращение. Его тошнило от разговоров усатого. Да и что с ним говорить, спорить, когда все равно… И он ругал себя за простоту и глупость.

А они все шли и шли. Останавливались, но ненадолго, чтобы передохнуть, и опять шли. Только к вечеру они добрались до большого солончака.

— Стой! — закричали жандармы. Кричали они почему–то во весь голос. Пришли! Бросай свою падаль. Донес! Молодец!

Бережно, почти нежно Зуфар опустил на соль старика. И вдруг почувствовал отвратительную слабость. И не потому, что безмерно устал. На солончаке лежало что–то… Нет… кто–то… Он увидел и сразу понял, хотя эти что–то или кто–то были ни на что не похожи. Повсюду лежали уродливые колоды или обрубки, припорошенные соляным снегом. Колоды выставляли во все стороны побелевшие, искривленные сучья. У колод были сухие человечьи руки, скрюченные, с взывающими к небесам разверстыми пальцами, белыми, мертвыми. Иссушенные мумии людей, разбросанные на большом пространстве солончака, или валялись на плоской поверхности, или только наполовину высовывались из соли. Некоторые мумии оставались в сидячем положении, точно кто–то с силой воткнул людей в соль и оставил так на муки и смерть. Вероятно, коршуны–стервятники не решались залетать сюда, в царство соли и зноя. Соляные мумии лежали нетронутые. Только у двух или трех глазницы зияли черными дырами.

Начальник жандармов заметил, что Зуфар смотрит на мумии, и остался очень доволен.

Добродушный по природе начальник любил, когда люди ужасались. Таков уж порядок в сем мире. Перед жандармами полагается трепетать.

— Смотришь? — спросил жандарм. — А? Не нравится? Ну, смотри, любуйся. Вырвать бы тебе, любезный, глаза, но милостивый шахиншах обращается со своими врагами великодушно. Вместо того чтобы выдернуть усы, выломать зубы, отрезать ноги и бросить живьем в огонь, он позволяет преступникам умирать своей смертью, спокойной смертью. А после смерти печется об их останках, засаливает их впрок, чтобы не протухли, а?

Он засмеялся. Отрывистый смех его походил на лай.

Эусен Карадашлы приподнялся на локтях и остановившимся взглядом смотрел на жертвы шахской милости.

— Узнаешь? Все моя работа, — самодовольно, но без всякого злорадства сказал усатый. — И твои друзья–иомуды здесь есть. Посмотри попристальней, старик! Того вон звали Эсен Мурат, а вон его братец Барат Гельды. Отчаянные были вояки. Персидских солдат живыми мишенями на стрельбах делали. Развяжут и командуют: «Беги!» На бегущих свою меткость показывали… Шахиншах и пригласил братцев–иомудов в Ороми Джон на переговоры. Не пора ли мириться? Пригласил посидеть и посадил голым седалищем на соль… Ну сам видишь. А вот совсем свеженький… Вождь всех джафарбайцев Аман Гельды–хан… Видишь. Еще руки кверху… К аллаху тянется. Крепкий старик был. Долго помирал. Теперь его сыночка Чапана ловят… Поклялся отомстить за отца… Банду сколотил. Ну ничего, скоро здесь, как папаша, соль грызть будет… Да тут много беспокойных людей сидит или лежит. Самого могущественного хана кашкайского вон можете посмотреть. Там, по–левее… Тоже руки к небу воздел. А рядом богу молится Сардар Асад, владыка бахтиарского племени. Перед его головорезами Тегеран дрожал, а думала ли его светлость, могущественный господин Сардар Асад, что ему придется слопать зараз столько соли…

— Не уподобляйся пьяному верблюду, — не выдержал Эусен Карадашлы, болтаешь, бурчишь, брызгаешься. Ну как есть самовар, когда в него натолкают углей.

Страшно хотелось Зуфару плюнуть в отвратительную кривляющуюся морду усатого. Он судорожно сглотнул. Во рту пересохло. Не осталось и капли слюны.

— Не старайся. Не проси, богатырь, все равно для тебя у меня воды нет. Самому пить хочется.

Начальник жандармов вытянул из переметной сумы маленький глиняный кувшинчик, влажный, холодный, и, закинув голову, долго и с наслажденьем пил.

Мучительно было видеть, как он пьет. Мучительно было слышать бульканье в горле жандарма. Но удивительно! Муки прошли. Страданий от жажды Зуфар больше не чувствовал. Страдания и муки потонули в ненависти.

И уж никакого впечатления на Зуфара не произвело, когда, поддразнивая, жандарм поднес свой кувшинчик ему к самым губам; он приближал кувшинчик и отдалял, встряхивая его, чтобы плескалась вода. И заглядывал Зуфару в лицо. Он ждал, что Зуфар попросит… сломится и попросит. Но Зуфар смотрел на жандарма сухими ненавидящими глазами и смертельно ненавидел свою беспомощность, свою слабость.

Не дрогнул он и тогда, когда усатый, хихикая, перевернул кувшинчик и вылил медленно, не торопясь остатки воды, и она тонкой струйкой долго, бесконечно долго с шипением уходила в соль.

Только когда вода кончилась, Зуфар повернулся спиной к жандарму. Только тогда. Чтобы этот толстомордый, самодовольный болван не заподозрил его, хивинца, большевика, в слабости. Нет, советского человека не сломишь струйкой воды. Но как хотелось пить!

Он теперь увидел лицо старого иомудского вождя Эусена Карадашлы. Сколько спокойной мудрости, презрения выражали его улыбающиеся губы. Когда его связали по рукам и ногам, он расположился на соли с таким благодушным видом, как если бы лежал на пухлых одеялах в своей белокошменной юрте и попивал зеленый чай. Столько чаю, сколько может и захочет выпить туркмен в жаркий душный день,

Зуфар не обернулся и не посмотрел вслед ушедшим жандармам.

— И правильно делаешь, сынок! — проговорил старый туркмен. — А ты сильный. Очень сильный.

Они лежали связанные на раскаленной соли и каждым кусочком кожи ощущали жар и колючки соляных кристаллов. Но боли Зуфар не чувствовал. Не чувствовал он и жажды. Его трясло от ненависти. Закон пустыни не позволяет отказать в глотке воды даже врагу, даже если врагу через минуту уготован путь в объятия Джебраила.

Долго молчание не нарушалось. Раскаленный ветер звенел соляными крупинками. Кожа на лице, на всем теле сохла, стягивалась, покрывалась разъедающим налетом соли. В синеве неба белели далекие дразнящие снеговые купола Шахвара. С кривой усмешкой Зуфар смотрел на сидящие и лежащие вокруг фигуры: «Мы как те мумии. Так и они превращались в те мумии».

Усмешка его была примечена. Слабо, тихо старый вождь заговорил:

— Большевик–хивинец и враг большевиков лежат рядом. Лежат на смертном ложе. Всю жизнь, еще с времен царизма, иомуд Эусен Карадашлы воевал с хивинцами, убивал старых и малых, мужчин и женщин. Много убивал. А хивинцы убивали иомудов, много убивали. И вот хивинец несет старого полумертвого иомуда, никуда не годного иомуда, своего врага на плече. Долго несет. Зачем? Ха–ха–ха! Чтобы, не дай бог, старый иомуд не поцарапал о песок свою нежную, холеную кожу. Непонятно. Или вы все, большевики, такие?

— Я враг шаха и империалистов. И вы враг шаха и империалистов, — с горячностью возразил Зуфар. Он сел и, осторожно моргая, старался отделаться от песчинки, попавшей ему в глаз.

— Империалисты, — с трудом повторил Карадашлы, — не знаю… Но шаха проклятие ему! — и инглизов — проклятие им! — я знаю, хорошо знаю. Инглизы очень хитры…

• Предыдущая
• 106/149
• Следующая