Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 103

• Предыдущая
• 103/180
• Следующая

Галантный лорд нашел в принцессе Монике безропотную слу­шательницу. Юридические казусы дипломатической практики бы­ли его любимым коньком, с которого он буквально не слезал. Он любил ошеломить собеседника цитатами из великих ораторов древности, особенно если ему хотелось обосновать «истины», вроде права белого человека на господство в Иране или Индии, Индо­незии или Тибете...

«Юстиция, — вещал он, — дает на то право нам, британцам».

Но как он поразился, когда однажды тонкий голосок остано­вил его совсем неожиданно:

«Не правда ли, что юстиция — лишь более или менее удачная мера предосторожности против истинного права и его осуществления».

Вопрос задала Моника, и так наивно смотрели её голубые глаз­ки на его светлость лорда Кашендена, что он внезапно почувство­вал себя по меньшей мере идиотом. Молоденькая особа видела его насквозь. «Легкомысленную по глазам узнают, умницу — по сло­вам». Но что-то следовало сказать, чтобы оставить за собой по­следнее слово в споре, и их лордство спросил: «О, мисс принцесса знает юриспруденцию?» Моника скромно потупилась: «Прочитала в книге... Где я училась, полно книг».

Ни протекция лорда Кашендена, ни представления Англо-Индийского департамента не действовали. Время тянулось бесконеч­но. Не помогли не лучистые глазки и трепетно-нежные губки прин­цессы, которые немало тревожили воображение его светлости. Однако холодный рассудок подсказывал: «Чересчур умна... На­пичкана словарями... И не женственна...» Оставим на совести лор­да подобные умозаключения. Он просто обиделся.

Сама Моника думала: «Удивительно гадко его лордство гладит мне руку».

Что же касается мисс Гвендолен, то она оделась в броню без­упречной нравственности. Она не без ехидства выговаривала по­чтенному дипломату: «Судьбы истории двадцатого века решаются не для того, чтобы позволять топтать принципы морали». На что она намекала? Не на то ли, что лорду Кашендену нечего припутывать свои сластолюбивые повадки к делам высокой по­литики...

А Моника и не подозревала ничего. Она наслаждалась солн­цем, небом, городом, озером и главное — покоем и особенно тем, что её перестали воспитывать. Мисс Гвендолен так и сказала в первое же утро, когда они проснулись в голубых кроватях голу­бого номера отеля «Сплэндид». Разнеженная сном, вся розовая, заспанная, какая-то домашняя, мисс Гвендолен проворковала:

— Душечка, ваше высочество, теперь вы воспитались. Теперь вы, что называется, принцесса девяносто шестой пробы и даже из­волите спать на бездонной перине, как подобает принцессе, и не храпите, как мужичка. Теперь покажите себя во всем блеске. И по­кажете! — с угрозой прибавила мисс. — А не покажете...

В тоне мисс Гвендолен зазвучали неприятные нотки. Почти два года изо дня в день они звучали в ушах деревенской девчонки, два года, пока её «обкатывали», по выражению мистера Эбенезера Гиппа. «Спокойно! — говорила мисс Гвендолен Монике. — Хорошо, что ты ещё не попала в лапы Пир Карам-шаха. Он бы сделал из тебя царицу локайских верблюжатников». Но подобные мысли мисс Гвендолен теперь высказывала редко. Она создавала из Мо­ники принцессу и искрение верила, что Моника вполне подготов­лена к своей роли.

                                                            Женщина,    которой    делать    нечего,

                                                            доит кошку.

                                                                        Таджикская пословица

Доказательств не требовалось. Они поразительно были похожи. Сходство доходило до немыслимого.

—  Может же природа выкинуть такие антраша, — покачивал головой мистер Эбенезер Гипп. — Самая строгая экспертиза, са­мая предубежденная единогласно даст заключение — мать и дочь! Дочь и мать!

Мадемуазель Люси со своими золотыми локонами, нежно-голу­быми глазами, пухлыми, тронутыми помадой губами, наивно приоткрытым ротиком, мерцающими таинственным блеском перламутра зубами и не думала доказывать, что эта молоденькая девушка с такими же золотыми косами, глазами фарфоровой куклы и бело-ослепительными зубами её дочь. Никаких сомнений. Все яснее ясного.

—  Никаких претензий с моей стороны, — ворковала мадемуазель Люси. И все поразились — никогда еще не приходилось слы­шать, чтобы голоса  были  так похожи. — Но  вы  поймите!   Пред­ставьте! У меня салон. Аристократы... Безумно богатые. Лимузины! Замок в департаменте Жиронда. Лакеи! Гобелены! Апартаменты! Радио! Белый рояль! Севрский фарфор! И вдруг знакомьтесь — ваше очаровательное дитя — Моника! И откуда взялось имя Моника? Моя дочь! Моника из Азии! Поймите. Какой пассаж! Да все подумают, что я старуха.  Но я  молодая  женщина,  и  мне  рано напяливать на голову чепец бабушки. Поймите меня правильно!  Я люблю мою Монику... Но я не могу отдаваться чувствам. Пере­живания так старят.

Материнским излияниям мадмуазель Люси отвела ровно минуту. Она поражена! Потрясена! Восхищена! Она обезумела от счастья. Но... Она не плакала, она не смеялась. И слезы и смех вызывают в уголках глаз «гусиные лапки». О, эти ужасные мор­щинки!

Фарфоровые глаза куклы оставались безжизненными — сизо-голубыми, когда в столь похожих глазах её дочери отражались радость и страх, изумление и недоумение, нежность и отчаяние.

Мадемуазель Люси не предупредила о своем приходе. Неожи­данно в обрамлении локонов, кружев, газового шарфика она впорхнула в гостиную «Сплэндид» и, заключив в объятия дочь, расчувствовалась. Но тут же она деловито заговорила о том, что привело её сюда. Материнские чувства? О, нет! Меньше всего.

Хладнокровно она изложила целую программу. Надо отдать должное мадемуазель Люси: временами горло у неё сжималось, и она начинала задыхаться. Это означало, что чувства матери на какой-то миг возобладали: такая прелестная, милая дочка!

—  Смешно!   Я — жена   владетельного  государя,   азиата, — со­крушалась она.— Моника, моя дочь, от него... Все законно. Я ко­ролева, я царица, я эмирша. Ничего! Пусть это не слишком ослепи­тельное княжество, которое в Азии днем с фонарем не сыщешь. Все равно я царица по закону, документ у меня, я эмирша, коро­лева! Я же не какая-то... Муж-то мой, хоть и бывший «гарунальрашид», но жив-живехонек. Всё! Тут всё ясно. И тут мне лично ни­чего не надо. У меня нет настроения возвращаться к азиату, пусть он и трижды король. И тут тоже всё ясно! Но моя милочка Мони­ка— законная дочь восточного короля.  Придется эмиру позабо­титься о нашей дочери, раскошелиться. Платите, господин эмир! И всё тут! О ля-ля! — Изящным   жестом она пощелкала   своими пальчиками с удивительно малиновыми ноготками. С нежностью, похожей на осторожность, она поцеловала вспыхнувшую от вол­нения Монику.

Мадемуазель Люси при всем избытке чувств не сумела скрыть, что ужасно боится резким движением потревожить свою искусней­шую косметическую оболочку.

—  Сколько, спросите вы меня? Ну, надо подумать. Продеше­вить мы не собираемся. Дешево он oт меня не отвяжется, госпо­дин «гарунальрашид».

—  Вы моя мама? В самом деле мама? — проговорила Моника. В глазах её стояли слезы. — Вы... мама!

Девушка кинулась обнимать мадемуазель Люси, ничуть не остерегаясь, что может помять её наряд. Мать и дочь замерли в объятиях.

Мисс Гвендолен, мистер Эбенезер поглядывали то на них, то друг на друга. Бурные излияния шокировали их. Во всяком случае встреча Моники с матерью не предусматривалась, по крайней ме­ре, на данном этапе их пребывания в Женеве.

Оставалось надеяться, что это ненадолго. И они оказались правы. Беспокойство за прическу и платье заставило мадемуазель Люси решительно высвободиться из объятий Моники. Она отодви­нулась на расстояние вытянутой руки и воскликнула:

—  А ты красива! Правда, не красивее меня, твоей мамочки. А? Осторожно  разглаживая  оборочки  на  корсаже,   мадемуазель Люси заговорила сухо, деловито:

—  А теперь, дочь моя,—она покосилась на Гвендолен и Эбенезера, — собирайся. Поедем ко мне.

• Предыдущая
• 103/180
• Следующая