Перешагни бездну - Шевердин Михаил Иванович - Страница 159

• Предыдущая
• 159/180
• Следующая

—  Что дьяволу жизнь какой-то женщины? — пробормотал Са­хиб Джелял.— Соринка под верблюжьей стопой. А тут еще длинноязычный Ишикоч вытряхнул    перед ним целый мешок сказок про Белую Змею. Он и насторожился.

—  Думала ли бедняжка Резван, что так и не доедет до Мастуджа. А горы круты, снега много, лавины падают часто.

—  На головы тех, кто неугоден дьяволу. С Резван он покон­чил. Мир её праху. Теперь очередь Белой Змеи. Она у дьявола сидит костью в горле. Дьявол уже понял, что Гулам Шо не смеет ей перечить. Просвещенный Гулам Шо хуже суеверной бабушки. Одно упоминание имени Белой Змеи вгоняет его в дрожь.

Они замолчали, потому что мимо них прошел один из гурков.

—  Лег-со! — заговорил   снова   доктор   Бадма.— Дьявол   опас­нее, чем я представлял. Он не останавливается ни перед чем. Ес­ли бы я не поехал встречать на границу Тибета Нупгун Церена, а вы не поспешили бы вперед в Мастудж, мы тоже оказались бы вместе со всем караваном под лавиной. — По обыкновению доктор Бадма думал вслух. — Дьявол не намерен больше ждать. Не се­годня-завтра перевалы откроются. Тысячи носильщиков взгромоз­дят вьюки на спину. И кто тогда остановит караван? Разве толь­ко слово Белой Змеи?

—  Она много делает. Она ненавидит англичан, но она преду­предила: «Одна я ничего не смогу».

—  Да, сражаться приходится с самим дьяволом. А он не оста­новится ни перед чем. Хватит ли у девушки сил? Она ненавидит зло. Сыта азиатским злом. К тому же еще пешаверская мисс пич­кала её европейским злом: ханжеством, лицемерием, сословной спесью. Поражаюсь, как она выдержала. Но лепили господа одно, а получилось другое. Пытались её самое превратить во зло, а она возьми и возненавидь зло.

Говорил доктор Бадма чуть слышно, думал вслух, медленно перебирая мысли.

Разве знаешь заранее, как поведет себя человек? Но ему ду­малось, что он хорошо узнал Монику. Обиженная судьбой, испы­тавшая всю меру людской жестокости, унижений, она, казалось, не могла питать не то что любви, но даже малой привязанности к родному Чуян-тепа. И естественно было бы, что, попав прямо из грязного хлева, из ржавых оков сразу в довольство, сытость пешаверского бунгало, превращенная мгновенно из кишлачной замарашки в принцессу, она могла забыть и свой кишлак, и семью углежога Аюба Тилла. Её захлестнули новые впечатления. Хозяе­ва бунгало всё рассчитали и предусмотрели, чтобы поразить, оше­ломить девушку, — изысканную пищу, драгоценные сервизы, кра­сивые наряды, вышколенную аристократическую прислугу, свет­ские приемы, каюты «люкс», купе международных вагонов, позо­лоту номеров отелей.

И всё же воспитатели ошиблись. Они и допустить не могли, чтобы духовная сторона «взращивания и дрессировки» принцессы-куклы, а именно: знакомство с элементарными знаниями, приоб­щение к зачаткам наук, и особенно чтение книг и занятие искусст­вами — распахнет новые страницы сознания Моники и одержит верх над чувственными впечатлениями. Тягостная обстановка бун­гало, окружение её делались всё невыносимее.

Потемневшие от дыма балки потолка, черный, растрескавшей­ся глины очаг, запах свежевыпеченных лепешек, шершавые ласко­вые ладони отца Аюба Тилла, свежий ветер с запахами люцерно­вого поля, звон кетменя о сухую землю, журчание арыка, синева близких гор — то хорошее, что Моника знала в детстве, жило в её сердце, будило тоску по Чуян-тепа, по родине.

Бездушие, хладнокровная жестокость окружавших её себялюб­цев научили понимать, что справедливо и что несправедливо, где правда и где неправда. Слепым котенком тыкалась она во все, многого не понимала, во многом не разбиралась. И, вероятно, так н прозябала бы или погибла. Но на пути ее оказались, совсем как в волшебной сказке, «добрые джинны» — Сахиб Джелял и доктор Бадма.

Если подсчитать, то за три года превращения приемыша угле­жога в принцессу   «джинны» не разговаривали с ней в общей сложности и десятка часов, но успели   они многое. Они сумели просто и доходчиво расставить в голове Моники всё по своим мес­там, объяснить ей, что из неё хотят сделать её воспитатели — ту­пой, жестокий мистер Эбенезер и холодная красивая змея мисс Гвендолен-экономка. Сахиб Джелял и доктор Бадма помогли Мо­нике осознать себя человеком.

«На Востоке работорговцы покупают невольниц еще в детском возрасте, — рассказывала она в пансионе среди подруг, таких же принцесс, как и сама она.— Выбирали на невольничьем рынке девочку покрасивее, воспитывали её, холили, кормили сладостями, обучали поэзии, высоким искусствам, даже наукам. Существовали в Багдаде, Дамаске, Каире целые школы-академии невольниц. А наш пансион разве не такая же школа рабынь? Обучают нас, воспитывают, а для чего? Рабовладельцы продавали такую не­вольницу за тысячи золотых. Как же! Девушка не только отлича­лась красотой и привлекательностью. Она знала грамматику, сти­хосложение, философию, математику, умела играть на музыкальных инструментах, танцевала, пела. Какие наложницы получались для шахов и князей! Интересно, сколько наша мисс Гвендо­лен получит золотых соверенов, например, за меня? Я ведь еще к тому же принцесса! Рабыня-принцесса! Почем на базаре принцессы?»

Мисс Гвендолен поражалась способностям девчонки.

Но ещё больше поражала её сообразительность и трезвый ум «дикарки-тузем-ки». Такая трезвость мышления! Такая практичная расчётливость! Даже при всем своем тупом, бульдожьем самодо­вольстве мистер Эбенезер не мог не заметить, какие ошеломитель­ные превращения происходят с «обезьянкой». Ни мисс Гвендолен, ни мистер Эбенезер не предвидели, что унизительные методы вос­питания-дрессировки вызовут у девушки отвращение и что для неё настоящим откровением станет целый новый мир представле­ний, приоткрытый ей «добрыми джиннами». Узкий практицизм Эбенезера и Гвендолен ограничивал человеческие интересы «зо­лотом и честолюбием, честолюбием и золотом». Моника не мири­лась с позолотой одеяния рабыни, пусть царственной.

Сахиб Джелял был прав, говоря, что девушка ненавидит зло. У неё было за что ненавидеть многих:

чуянтепинского ишана Зухура, надругавшегося над её дет­ством и разрушившего веру в бога;

басмача Кумырбека, унизившего её девичье достоинство и вну­шившего отвращение к исламу и его обычаям;

воспитателей-надсмотрщиков англичан, топтавших её лучшие чувства во имя «высоких принципов европейской культуры»;

эмира Алимхана, полагавшего, что раз он отец, ему не возбра­няется продать её кому заблагорассудится;

Живого Бога Ага Хана, сделавшего её невольницей своих при­хотей;

мадемуазель Люси, убежденную, что красота и молодость до­чери мешают ей жить;

Пир Карам-шаха, который задался целью её уничтожить.

Счастье девушки, что всю меру её ненависти направили в правильное русло «добрые джинны». И прав был доктор Бадма, когда думал, что в своих поступках, в своих мечтах дехканская девушка Моника-ой руководствуется правильным пониманием того, что есть зло. Но главное, она мечтала вырваться из царства зла и отомстить носителям зла.

— Царь Мастуджа не осмелится отказать ей, — усмехнулся Сахиб Джелял, — она попросит, милостиво улыбнется.

—  Она Так не умеет... — возразил доктор Бадма, и вдруг лицо его оживилось. — Сколько её не учила...  эта экономка... она не умеет. Мисс ханжа не сумела её испортить   окончательно. А что если...

—  Она пригрозит ему Ага Ханом. Царь забудет про всё и ки­нется исполнять её повеления.

—  При имени Ага Хана все здесь падают ниц. Но царь Гулам Шо британец по воспитанию. Он наполовину англичанин, — сказал мрачно Бадма. — От него можно ждать любого зигзага.

—  Но есть ли у неё письменное повеление Ага Хана? Слишком уж рьяно царь Мастуджа действует.

—  Повеления агахановского на бумаге нет, — вмешался, вы­ступив из тени, Молиар. Он, как всегда, возник  неожиданно, и на лицах доктора Бадмы и Сахиба Джеляла появилось выраже­ние изумления. Всего четыре дня назад они проводили маленького самаркандца через Памир в Кашгарию. А он уже здесь.

Как ни в чем не бывало Молиар продолжал:

• Предыдущая
• 159/180
• Следующая