Джаз - Моррисон Тони - Страница 8
- Предыдущая
- 8/43
- Следующая
Может быть, она ответила. Может, в листве кустарника трепетали ее пальцы, а вовсе не ветки, но была такая темень, что он не видел собственных коленок сквозь дырки в штанах. Может, он прозевал знак, суливший ему смешанное чувство стыда и удовольствия, хотя бы это взамен пустоты внутри, которую он так и носил в себе, пока осенью 1925 года не появился некто, кому легко было довериться, некто по имени Доркас, с рябинками на щеках, Доркас, больше знавшая про эту пустоту, чем люди его возраста, и заполнившая ее, как он заполнил пустоту в ней.
Может, ее пустота была хуже, она-то помнила мать, помнила, как та дала ей оплеуху за какую-то грубость, хотя забыла, за какую. Но она хорошо помнила шлепок по лицу, звонкий и жгучий, сказала она ему, и как сильно горела потом щека. Как горела щека, сказала она ему. Из всех шлепков этот она запомнила лучше всего, потому что он был последним. Она спала у подружки в доме, и вдруг в ее сон ворвались крики, шедшие откуда-то извне, с улицы. Она высунулась из окна. Все бегут. За чем они бежали? За водой? За ведрами? Была ли пожарная машина, сверкающая всеми своими полированными частями? В дом, где лежали рядком в сигарной коробке ее самодельные куколки, было никак не попасть. Куколок надо непременно забрать. Босиком, не переодеваясь, она бросилась за ними, крича матери, что наверху в шкафу осталась ее коробка с куколками: «Можно их принести? Мама, можно?»
Она опять плачет, и Джо крепче прижимает ее к себе. Небо, прекрасное как ирокез, Проплывает мимо окон, расцвечивая их любовь. Наверное, после этого, выдержав нужную паузу, он берет со стула свой чемоданчик и, прежде чем открыть, дразнит ее, не давая посмотреть, что там спрятано внутри, за сладко пахнущими баночками и флакончиками, какой такой маленький подарочек. Вот и завязан бантиком их день, а небо над городом успело поменять свое оранжевое сердце на черное и спрятать звезды, чтобы потом выдавать их по одной, как подарки. К этому времени она привела в порядок его ногти и покрыта их прозрачным лаком. Поплакав над своими рассказами о Сент-Луисе, она утешилась маникюром. Ей приятно знать, что руки, ласкающие ее под одеялом, ухожены ею самой. Помазаны кремом из его баночек с пробным косметическим товаром. Она наклоняется и, взяв его лицо в руки, целует веки его разноцветных глаз. «Один мне, – говорит она, – другой тебе. Один мне, другой тебе. Дай мне этот, я дам тебе тот. Дай мне этот».
Они стараются быть тише, но у них плохо получается. Иногда он закрывает ладонью ее рот, чтобы проходящие мимо двери их не услышали, и сам он, если вовремя вспомнит, кусает подушку, чтобы заглушить стон. Иногда он думает, что у него это получилось, подушка в зубах, значит, все в порядке, и вдруг слышит тяжелый выдох, какой бывает на исходе стона, которому неоткуда больше взяться, кроме как из его усталой груди.
Она смеется над ним, смеется без умолку, смеясь, забирается ему на спину и колотит по ней кулаками. Потом, когда она уже устала, а он почти спит, она наклоняется к его уху и начинает строить планы.
– «Мексика», – шепчет она, – своди меня в «Мексику».
– Там слишком шумно, – бормочет он.
– Нет, нет, – говорит она, – там хорошо.
– Откуда ты знаешь? – спрашивает он.
– Люди говорят, я слышала, там круглые столы, белые скатерти и крошечные лампочки с абажурами на столах.
– Там открывают, когда тебе уже пора спать, – говорит он, улыбаясь.
– Мне сейчас пора спать, – говорит она, – кто бывает в «Мексике», спит днем, своди меня туда. Они расходятся по домам, когда в церкви воскресная служба начинается, а белых там совсем нет, а музыканты иногда приглашают на танец.
– Хм-хм, – говорит он.
– Что хм-хм, – спрашивает она. – Я просто хочу потанцевать с тобой, а потом посидим за столиком с лампой.
– Нас люди увидят, – говорит он, – эти твои маленькие абажурчики не такие уж маленькие, чтобы нас не было видно.
– Ты всегда так говоришь, – хихикает она, – как в прошлый раз, когда было так весело, что на нас никто даже и не думал смотреть, а в «Мексике» еще лучше, там скатерти, а под скатертью не видно. Правда ведь, не видно? Если не хочешь танцевать, можно просто посидеть за столиком с умным видом, послушать музыку да на людей посмотреть. А под скатертью не видно. Джо, Джо, своди меня туда, скажи, что сводишь.
– А как ты уйдешь из дома? – спрашивает он.
– Я что-нибудь придумаю, – воркует она, – я же всегда что-нибудь придумываю, ну скажи да.
– Ладно, – говорит он, – ладно, нет смысла браться за яблоко, если не хочешь узнать, какое оно на вкус.
– А какое оно на вкус, Джо? – спрашивает она.
Он открывает глаза.
Дверь заперта, и Мальвона вернется со своей работы на 40-й улице далеко за полночь; эта мысль радует их: ведь еще чуть-чуть и они могли бы провести вместе ночь. Если бы Алиса Манфред или Вайолет уехали куда-нибудь, то они могли бы отложить игру с подарком на самое темное время ночи, когда вот-вот придет с работы пропахшая хлоркой и мастикой Мальвона. Но как оно есть, Доркас, сговорившись насчет «Мексики», выскальзывает из двери и тихонько спускается вниз по лестнице – еще Вайолет не успела обслужить вечерних клиенток и вернуться к семи часам домой, где Джо уже поменял птичкам воду и накрыл клетки. В такую ночь Джо согласен лежать без сна рядом со своей молчаливой женой, потому что все его мысли о молодой, Боже, какой молодой, девушке, отраде его жизни, из-за которой он иногда жалеет, что родился на свет.
Мальвона жила одна, заполняя досуг чтением газет и маленьких книжек с правдивыми историями. В свободное от работы время, когда она не мыла и не начищала до блеска кабинеты в своей конторе, она поглощала печатную продукцию, читая про людские нравы и сдабривая информацию личными наблюдениями из жизни соседей. Ничто не ускользало от внимания этой женщины, которая садилась в трамвай и ехала на работу в шесть вечера, когда все возвращались домой, которая проверяла мусорные корзинки могущественных белых, разглядывала фотографии женщин и детей на их рабочих столах. Слышала их разговоры в коридоре и смех в туалете, проникавший в ее рабочий чуланчик со швабрами, как пары нашатырного спирта из бутыли, стоявшей в углу. Она рассматривала их безделушки и ставила на место флакончики, засунутые под диванныe подушки и забытые среди книг, в которых слова напечатаны в две колонки. Она знала, кто из них питает особую страсть к справедливости и женскому нижнему белью, кто любит свою жену, а кто делит ее с кем-нибудь другим. Кто вечно ругается с сыном и не разговаривает с отцом. Ведь когда она осторожно вступала в их кабинеты, они не просили ее, прикрыв рукой телефонную трубку, выйти на минуточку из комнаты, а засиживаясь допоздна в конторе, чтобы заняться наконец, как они выражались, «настоящим» делом, не понижали голоса до доверительного шепотка.
Впрочем, Мальвону они не очень-то интересовали, она просто всегда все замечала. По-настоящему ее заботили только люди, жившие в ее округе.
До того как поменять имя Уильям Младший на Малютка Цезарь, Зайчик ограбил почтовый ящик на 130-й улице. Что он там искал, деньги или еще что, Мальвона даже представить себе не могла. Она воспитывала его с семилетнего возраста, и лучшего племянника трудно было вообразить. Во всяком случае днем. А чем он был занят с шести вечера до половины третьего ночи, когда она убирала в конторе, ей либо осталось неизвестным, либо выплыло наружу только после его отъезда в Чикаго, а может, в Сан-Диего или в другое какое место с окончанием на о.
Тогда же выяснилось, куда подевалась ее хозяйственная сумка – бывший двадцатифунтовый мешок из-под соли, тщательно выстиранный, аккуратно свернутый и уложенный в сумочку на случай покупок. Она нашла его за батареей в комнате Зайчика, полный неотправленных писем. Ее первым побуждением было запечатать их и побыстрее засунуть обратно в почтовый ящик. Но дело кончилось тем, что она взялась их перечитывать, включая даже те, которые Зайчик не удосужился открыть. За исключением некоторого интереса при упоминании знакомых ей лично людей, чтение не доставило ей никакого удовольствия.
- Предыдущая
- 8/43
- Следующая
