Собака, которая не хотела быть просто собакой - Моуэт Фарли - Страница 32

• Предыдущая
• 32/39
• Следующая

Викарий осторожно уселся на нашем диване, вещи массивной и старинной, которая стояла перед камином спинкой к открытому окну. Окно находилось футах в шести позади дивана. Изящно держа в руке чашечку чая, молодой священник занимал маму разговором, который, к сожалению, в основном касался моего недостойного отсутствия в воскресной школе.

В послеполуденные часы Уол обычно принимал муравьиную ванну. Это странное занятие, которому он иногда предавался, заключалось в том, что он разваливал муравейник и затем пропускал смесь из пыли и рассерженных муравьев сквозь свои перья. Сильное ощущение, но-видимому, доставляло ему наслаждение, хотя цель такой процедуры казалась нам непостижимой.

Птица закончила свое купание около четырех часов дня и, находясь в дружелюбном настроении, решила заявиться домой и сообщить обо всем маме.

По сей день мама клянется, что не успела вовремя заметить сову, чтобы предупредить о ней гостя. Я же думаю: она конечно увидела Уола, но оцепенела настолько, что не могла открыть рта.

Во взрослом возрасте Уол стал сентиментальной птицей, он имел привычку тихо опускаться кому-нибудь на плечо, балансировать на нем, нежно пощипывать ближайшее человеческое ухо своим большим клювом и при этом сильно, но ласково дышать очередному приятелю в лицо. Каждый, кто был знаком с Уолом, знал эту его привычку, и некоторые считали ее отвратительной, так как Уол считался плотоядным и от него ужасающе разило тухлым мясом.

Совы летают бесшумно, без предупреждающего шуршания крыльев. Появление Уола на подоконнике было таким же беззвучным, как полет комочка пуха семян чертополоха. Он на мгновение задержался в окне, а затем, высмотрев пару соблазнительных плеч на диване, перемахнул туда.

Объект его внимания свечой взвился в воздух и начал как безумный метаться по комнате. Это было со стороны разумного существа непродуманно, так как Уол потерял равновесие и чисто рефлекторно крепче сжал свои когти.

Тут викарий показал, что он не просто молодой человек атлетического сложения, но и голосом не обижен. Он голосил, а прыжки его стали просто безумными.

Уол, который дорожил своей жизнью и был чрезвычайно взволнован таким приемом, еще более усилил хватку, а потом – я понимаю, что это случилось с ним только от удивления и негодования, – он в первый и последний раз в своей сознательной жизни забыл, что приучен к чистоплотности в доме.

Я не припомню ни одной катастрофы среди многих, обрушившихся на наше семейство на протяжении долгих лет, которая вызвала бы такое смятение, как эта. Мама, опора нашей городской церкви, страдала больше нас всех, но ни папа, ни я не остались к ней равнодушными. Мне приходится надеяться, что служители церкви заметили, как щедро были наполнены конверты денежных пожертвований семейства Моуэтов в последующие воскресенья.

Я надеюсь также, что старосты церкви из элементарной порядочности возместили своему новому викарию расходы на химическую чистку.

Истории, рассказанные мною выше, про мою семью, про Уола и Уипса, освещают лишь острые моменты нашего общения. В целом же отношения были дружественными и приятными.

Даже моя мама, у которой было меньше, чем у кого-либо из нас, причин для мирного сосуществования, гордилась Уолом, и в те три года, которые он прожил с нами, прощала ему почти все. Хотя наши совы часто путались под ногами как в прямом, так и в переносном смысле, мы вряд ли добровольно согласились бы потерять их.

Но как это и суждено большинству диких существ, оторванных от привычной среды, конец у этих двух сов был трагичным. Когда в 1935 году мы окончательно покидали Запад, взять их с собой было невозможно. Нам пришлось договориться с одним знакомым, у которого была ферма милях в двухстах от Саскатуна. Он обещал заботиться о наших старых друзьях. О том, чтобы отпустить их на волю, у нас не могло быть и речи: на свободе они стали бы беспомощными, как новорожденные совята.

В течение почти целого года мы получали добрые вести о наших птицах; но потом бедный неудачник Уипс как-то умудрился удушиться в проволочной сетке своей клетки. Всего несколько недель спустя Уол разорвал эту сетку и исчез.

Я был бы рад, если бы он исчез навсегда.

Покидая Запад, я пометил обеих сов алюминиевыми колечками, выданными Центром кольцевания США. Однажды я получил письмо из Центра с сообщением, что большая ушастая сова, окольцованная мною в Саскатуне весной 1935 года, убита выстрелом из ружья в том же городе в апреле 1939 года.

Был указан адрес человека, который убил сову и вернул колечко в Вашингтон. Это был адрес того дома, в котором мы в свое время жили с Уолом и Уипсом.

Так в конце концов Уол возвратился к родному дому, который был ему столь знаком и дорог.

Потребовалось почти три года, чтобы найти туда дорогу, по упрямец добился своего.

Я знаю, что он чувствовал, когда опустился на знакомый старый тополь, затем, довольный собой, слетел на подоконник и повелительно постучал в окно своим большим сильным клювом…

Надеюсь, что смерть наступила мгновенно.

В наших местах почти каждая собака обычно сталкивается со скунсом. Одних собак этот опыт кое-чему учит. Самые сообразительные решают: в дальнейшем разумнее уступать скунсам, и даже дворняжки, которым все опасности нипочем, стараются после первой же встречи быть осмотрительнее.

Матт не был глуп. Беспомощным он тоже не был. Поэтому так трудно объяснить его неспособность понимать то, что общаться со скунсами не стоит. Как мне известно, только большая ушастая сова привыкла нападать на скунсов, но она почти лишена обоняния, обычно не живет в домах и, кроме того, ест скунсов, которых убивает. У Матта все было наоборот: он обладал тонким чутьем, обычно жил в доме с другими, более нежными, существами и терпеть не мог сырого мяса.

Нет никакого разумного объяснения безрассудно смелому отношению Матта к скунсам.

Дело в том, что с того времени, когда псу исполнилось два года, я не припомню момента, когда его не сопровождал бы характерный запашок – иногда очень сильный, иногда более слабый, но всегда распознаваемый.

Примечательно, что судьба отложила первую встречу Матта со скунсом до третьего года жизни пса.

Это случилось в июле. Чтобы скрыться от жуткой жары лета в прерии, мы перетащили наш жилой автоприцеп севернее, в лесистую часть Саскачевана, в небольшое курортное местечко на озере Лотус-Лейк. Принадлежность мамы к англиканской церкви в Саскатуне обеспечила нам особую привилегию: мы получили разрешение поставить наш прицеп на пустынном пляже, который принадлежал этой церкви и обычно предназначался для духовенства и их семей.

Это было приятнейшее место. Прицеп стоял у самой воды небольшой бухты, находящейся в частном владении. В нашем личном пользовании была пристань, оборудованная трамплином для ныряния. Особо местность привлекала уединенностью, и мы пользовались этим, чтобы плавать без купальных костюмов. Мы соблюдали определенную осторожность, так как не хотели шокировать наших хозяев, но были решительно не склонны находиться в воде одетыми, за исключением случаев самой крайней необходимости.

Однако скоро такая необходимость возникла. На пляже появилось много молодежи: молодые священники и молодые дочери пожилых священников.

Они все любили покататься в каноэ при луне, и наша уединенная бухта, по-видимому, неудержимо влекла их в свои воды. Ночью каноэ может двигаться скрытно, и большую часть нашего наслаждения ночным купанием омрачала необходимость быть все время начеку.

Моих родителей это раздражало больше, чем Матта, больше, чем меня. Матту в любом случае ничего не надо было прятать, а мне было тогда только двенадцать лет. Мои родители начали отказываться от удовольствия поплавать вечерком без одежды, но Матт и я были гораздо смелее.

Матт отлично плавал и очень любил нырять. Он предпочитал входить в воду, прыгнув с трамплина, и было забавно смотреть, как он медленно раскачивается на конце доски, выбирая момент для прыжка.

• Предыдущая
• 32/39
• Следующая