Собака, которая не хотела быть просто собакой - Моуэт Фарли - Страница 36

• Предыдущая
• 36/39
• Следующая

Как только мы вышли, я понял, что обязан признать свою вину. Моя дама всегда обладала чувством юмора, и я был уверен, что это происшествие ее только позабавит. Мы остановились на тропинке у ее коттеджа, и я рассказал ей все.

Она судорожно глотнула воздух, отвернулась – и вдруг бросилась бежать от меня так, как если бы за ней гнались все черти ада. И с того часа я больше никогда ее не видел.

Я встретил как-то ее старшего брата в местном универмаге и упросил его сказать мне, почему его сестра больше не хочет меня видеть.

Он весело рассмеялся.

_ А ты не знаешь? – спросил он, и это был очень глупый вопрос, так как откуда же мне было знать? – О, это поразительно! Все из-за запаха скунса, – заговорил он, когда наконец смог подавить приступ своей неуместной веселости. – У Джейн на него аллергия… ее начинает сильно тошнить и рвать от него… где угодно… и эти приступы, как правило, длятся целый месяц.

Первое, что папа сделал после возвращения на жительство в провинцию Онтарио, это осуществил свою десятилетнюю мечту: он купил судно, и не каноэ, а настоящее судно – судно, которым мог гордиться любой моряк.

Оно пришло из Монреаля, представляло собой судно с симметричной линией носа и кормы, принадлежащее к типу, впервые спроектированному в Норвегии для плавания в Северной Атлантике и зарегистрированному как «спасательное судно». Оно было черного цвета, крупное и такое прочное, с такими красивыми формами, как «ширококостные, с крупным бюстом, пышущие здоровьем женщины Запада», о которых папа любил помечтать вслух.

Судно было оснащено под кеч[40]. Его паруса ярко-красного цвета изготовили в Люненберге. Все было надежным и мореходным.

Мой папа привел судно из Монреаля в одиночку, и среди яхт Торонто, яхт лакированных, из красного дерева, на которых вместо вымпела иногда развевался кусок тиккерной ленты[41], судно выделялось, словно корова породы Абердин-Ангус[42] в стаде ланей. Пижоны в шерстяных фланелевых костюмах кремового цвета и яхтсменских фуражках были склонны позубоскалить насчет папиного судна, а когда они прочитали его название, раздался громкий смех.

– «Скотч-Боннет»![43] – кричали они. – Что за название для судна? Почему вы не назвали его «Рей-Мар», или «Билл-Джин», или «Соуси-Сью VIII», как это делаем мы?

Когда они увидели наши «яхтсменки»– шотландские шапочки, импортированные прямо из Кейтнесс, – то поняли, что мы люди совершенно не их круга, и с тех пор игнорировали нас полностью.

«Скотч-Боннет» эта болтовня не трогала. Судно знало, откуда взято его имя, и гордилось им. Черная гранитная скала, которая выступает из вод озера Онтарио южнее графства Принс-Эдвард, называется Скотч-Боннет-Рок; она в свое время тревожила умы настоящих мореходов, служивших на шхунах, перевозивших зерно; им принадлежали Великие озера еще задолго до того, как пар обрек эти суда на забвение.

«Скотч-Боннет» было и есть судно, вызывающее глубокое чувство восторга у своего экипажа, и даже Матт не остался слеп к его привлекательности. Он пришел на парусник не новичком в морском деле, так как уже ходил под парусом, на «Концепции». Однако его первое плавание на борту «Скотч-Боннет» могло бы у собаки, менее мужественной, чем Матт, навсегда отбить охоту выходить в море.

В первую неделю сентября папа объявил, что вместе со мной и Маттом пройдет по озеру до залива Куинт. Мы подъехали на автомобиле к якорной стоянке под защитой волнореза гавани Торонто, и, когда прибыли, нас приветствовал штормовой ветер.

Были вывешены знаки штормового предупреждения, и волны, разогнавшись на сорока милях открытой воды, громыхали о бетонные ограждения берега.

В маленьком ялике нам еле удавалось держаться на плаву, когда мы выгребали к месту стоянки нашего судна, но Матту, по-видимому, все это доставляло удовольствие, и он был полон энтузиазма, когда наконец прыгнул на прочную палубу «Скотч-Боннет».

Только мы успели поставить бизань, перед тем как сняться с бочек, к нам направился полицейский катер. Это было крупное судно с мощным двигателем, но, как все ему подобные, рассчитанное на стоячие мельничные пруды. Я с благоговейным страхом наблюдал, как его швыряло и кренило на волнах все-таки защищенной от ветра гавани, и был почти готов учесть предостережения, которые прокричали нам в мегафон, когда катер приблизился.

– Эй вы, там, на палубе! – прогремел начальственный голос. – Сегодня выход в озеро закрыт. Подняты штормовые сигналы!

Папа знает, как надо разговаривать с полисменами. Он просто улыбнулся и ответил по-гэльски[44]. Полисмены попались смелые, они сделали несколько попыток добраться до папы, но в конце концов зачерпнули бортом большую волну. Опасность пойти ко дну была настолько близка, что блюстители порядка решили предоставить нас, иностранцев, избранной нами судьбе.

Папа увидел выражение моего лица.

– Держись! – крикнул он, перекрывая рев ветра. – Такое судно, как «Скотч-Боннет», дважды пересекло Атлантику. Это всего лишь легкий бриз для redningsskoite[45]. Теперь приготовься сняться с бочек, когда я поставлю кливер.

Я изготовился, но без особой радости. Несколько мгновений спустя «Боннет» уже шло, и рассекаемая его форштевнем вода шумела, как горный каскад.

Мы вышли в открытое озеро только под бизанью и кливером. При таком ветре парусности этой было более чем достаточно. Не успели мы миновать острова Торонто-Айленд, как увидели впереди странное зрелище. Сначала казалось, что к нам из штормового сумрака с трудом приближается пьяный лес. Мы изумленно глазели на это явление, пока папа не понял, в чем дело.

– Гляди, – завопил он радостно, – это парусные гонки через озеро из Рочестера!.. Яхтсмены… салаги… они идут в укрытие с голыми мачтами.

Когда мы приблизились к яхтам, то смогли убедиться, что они действительно без парусов. Ни на одном из двух десятков судов не было поднято и клочка парусины, даже на больших восьмиметровых яхтах. На них было жутко смотреть, они так глубоко зарывались носом, что зеленая вода прокатывалась по всей длине их палуб, а их кокпиты[46] походили на частные плавательные бассейны.

Вообще-то папа не был человеком мстительным, но тут он не смог не покичиться своим превосходством.

– Держи румпель! – крикнул он и начал поднимать наш большой красный грот[47].

Мы пронеслись сквозь потрепанную флотилию, подобно «Летучему голландцу», и при этом во все горло орали песню «Молодцы шотландцы из доброго старого Данди».

То был опьяняющий миг, но, когда мы пошли дальше и лавировали, держа курс вдоль берега на восток, я вспомнил, что уже с полчаса не видел Матта; я спустился в каюту и нашел его па моей койке впереди грот-мачты, где качка ощущалась сильнее всего.

Пес растянулся во всю длину, причем голова его лежала на подушке, а лапы безжизненно свесились с койки. У него был такой вид, как будто он верил и даже надеялся, что уже мертв. Не обращая внимания на мое появление, он только закатил глаза так сильно, что вид налитых кровью глазных яблок внезапно напомнил мне о состоянии моего собственного желудка, и я поспешил вернуться на палубу.

Папе я сказал, что Матт умирает.

– Выкарабкается, – усмехнулся папа.

Конечно, так оно и случилось. На рассвете следующего дня Матт снова был на ногах и не отставал от нас; но позже, когда вывешивались штормовые сигналы, он уже не проявлял того энтузиазма к плаванию, как в первый день нашего выхода в озеро.

Матта больше всего устраивало «плавание», когда мы стояли на якоре в той или другой из многочисленных бухточек у высоких берегов графства Принс-Эдвард. Тогда он мог наслаждаться лучшей из двух стихий. Мы обычно швартовали ялик вплотную к борту «Скотч-Боннет», и, когда бы Матту ни вздумалось растянуться на земле, ему надо было только прыгнуть в ялик, перевалиться через его борт и плыть к берегу. Мы, конечно, предпочитали стоять в уединенных и довольно диких бухточках, что позволяло Матту вдоволь наслаждаться одной из своих любимых забав – ловлей раков.

• Предыдущая
• 36/39
• Следующая