Закон тридцатого. Люська - Туричин Илья Афроимович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/57
• Следующая

— Слушаюсь! — по-солдатски ответил дядя Вася.

Степан Емельянович написал на его заявлении: «Зачислить подсобным рабочим».

— А вы это, извиняюсь, в самом деле сказали, что приличный? Или для комплименту?

— В самом деле.

Дядя Вася застегнул пуговицу на рубашке.

— Тогда — все! Тогда располагайте! — Он вежливо откашлялся в кулак и ушел.

Несколько дней он работал с веселой удалью, распоряжаясь всем и вся, всюду поспевая. Он с первой минуты заявил:

— Вот что, бабонька, навертелась здесь — будет! Мужское это дело — мешки да ящики. Я лично самим товарищем директором назначен сюда главным!

Оня спорить не стала, махнула рукой.

Удивительная была у него хватка в работе. Вроде бы и не зовут, а он тут как тут. На совесть работал. Уж Алексей Павлович, старший мясник, человек очень самостоятельный, а и то не перечил дяде Васе, если тот совет давал. Видел: человек от сердца говорит.

И вдруг пропал после обеда дядя Вася. Исчез. Машина пришла с молокозавода. Оня с шофером стали разгружать. Степан Емельянович помогать вышел.

Часа через два явился дядя Вася. Пришел, пошатываясь, спотыкаясь о собственные ноги. Глаза красные, слезятся, лицо малиновое. Открыл дверь директорского кабинета, затянул:

— Вы в каком виде, Иванов? Ушли самовольно с работы, напились, как… как я не знаю кто!

— Напился… Да… — Дядя Вася ухватился за косяк, чтобы не упасть.

— Та-а-ак… Лучший рабочий магазина!

— Ты меня не заводи. Я и так заведенный.

— Вижу.

— Лучший рабочий, а его — в шею!

— Что это ты мелешь, Иванов? А ну-ка зайди.

— Я зайду… Ты, брат, у меня тридцать первый директор. Вот, думаю: этот — мой директор. В справедливости. А твоя справедливость — сон один. На пару дней взял?

— Не городи глупостей, Иванов.

— Валяй, валяй… Увольняй!.. Тридцать первый директор… Я, брат, все знаю… От меня муха не пролетит. Мне люди все скажут, всю правду…

— Какие люди? И какую правду? — Степан Емельянович начал сердиться.

— Закрываешь лавочку? Заводские будут! А нас — побоку!

— Кто вам сказал?

— Эта… дочь льва и медузы…

— Кто, кто?

— Львовна эта…

— Нина Львовна?

Дядя Вася только рукой махнул.

— Чушь какая! А почему ты ко мне не пришел и не спросил, как человек, а пошел и напился?..

— Напился, — кивнул дядя Вася и икнул.

— Ладно. Садись. Сейчас разберемся.

Степан Емельянович вышел и вскоре вернулся в сопровождении Нины Львовны.

Со дня ареста Разгуляя она заметно осунулась, побледнела, стала одеваться неряшливо. Когда ее перевели работать продавщицей, она хотела было подать заявление об уходе, но поняла, что на работу ее никуда не возьмут, пока не кончится все это «дело Разгуляя», как его называли в магазине. Вместе с Разгуляем к суду привлекались еще несколько директоров магазинов, работники оптовых баз — все «крупная рыба». В глубине души Нина Львовна жила надеждой, что ее, «маленькую», даже (она склонна была к преуменьшению) «малюсенькую», рыбешку не захватит сеть правосудия.

Она надеялась на нового директора. Надежда эта рухнула в первые же дни.

Она рассчитывала на то, что Телегина не справится, ошибется в чем-нибудь. Но Телегина не ошибалась.

Сокрушительный удар нанесло письмо Гали. В нем несколько раз упоминалось ее имя в связи с нечистыми махинациями при продаже «левого» товара.

В тот же вечер Нина Львовна сложила вещи подороже и ценности в чемодан и переправила к родственникам. Ждала, что ее с минуты на минуту арестуют. Но ее не арестовывали. Подобно рыбе, выброшенной на берег и вновь подхваченной волной, она отдышалась. Понимая, что письмо передано следственным органам, она всем и каждому говорила, что «эта самоубийца» ненавидела ее, может быть потому, что она, Нина Львовна, мешала ей заниматься жульническими махинациями. И теперь эта «темная девка» свалила все с больной головы на здоровую, самым черным образом оклеветала ее, Нину Львовну.

Сейчас она стояла перед директорским столом растрепанная, рыхлая. «Вот уж верно, дочь льва и медузы», — неприязненно подумал Степан Емельянович.

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Она села. Скрипнул стул.

— Как-то нехорошо получилось, Нина Львовна. Обидели вы человека.

Она удивленно подняла брови.

— Что это вы наговорили товарищу Иванову?

— Я? Боже мой! Ему, верно, спьяну что-нибудь померещилось.

— М-мне? — рявкнул дядя Вася. — Да я тебя…

— Нет, видите! — Нина Львовна отодвинулась. — Он же ненормальный совсем. Он уже у нас работал. Его выгнали.

— А кто? — спросил дядя Вася. — Жулики. Ты да Разгуляй. Не по нраву пришелся. — Он поднял палец и помахал им. — Дядя Вася Иванов — это дядя Вася Иванов!

— Для чего вам понадобилось говорить ему, что его увольняют, что магазин закроют?

Нина Львовна обиженно фыркнула:

— Может быть, мне подать заявление об уходе? Сперва меня оклеветала эта самоубийца, теперь на меня клевещет алкоголик. Хорошенький коллектив!

— Подавать заявление или нет — это ваше личное дело. Советовать не берусь. Но прошу в будущем не пользоваться непроверенными слухами. Недостойно это! И делу вред наносит. Рекомендую прислушаться. А ты, дядя Вася, отправляйся в подвал. С мышами воевать. Был уговор?

— Был.

— Стало быть, давай. Протрезвляйся.

— Есть в подвале протрезвляться, товарищ директор! — радостно откозырял дядя Вася.

Он поднялся со стула, крепко вцепившись в его спинку. Потом протянул к Нине Львовне руку и показал кукиш:

— Дядя Вася Иванов — это дядя Вася Иванов! Ни грамма больше! Поняла? — пошатнулся и вышел.

— Нехорошо, Нина Львовна, до какого состояния слабого человека довели.

— Поверьте, товарищ директор, это чистое недоразумение.

— Не думаю, чтоб чистое. И еще один вам совет: не марайте девушку эту, Галю.

Нина Львовна, будто слепая, ощупала край стола. Встала. Стул ножками скребнул об пол. От этого звука ее всю передернуло. Ничего не сказав, она вышла из кабинета.

…На другой день утром в магазин пришел Епишев. Сделал несколько замечаний по поводу витрины. Потрогал прилавки пальцем — нет ли грязи. Потом прошел в «подсобку».

Степан Емельянович во дворе разгружал машину. Люська придирчиво проверяла каждый ящик, ставя галочки в товарной накладной. Один ящик оказался рассыпанным.

— Взвесьте, — приказала Люська строго.

— А чего их взвешивать? — удивился шофер, здоровенный рябоватый парень. — Немного не хватит — натянете.

— Это в каком смысле? Покупателю недовесить? Вот вы пойдете своей жене ситец на платье покупать, а вам вместо четырех метров три с половиной натянут.

— На гнилье списанном натянете, — осклабился шофер.

— А у нас, — сказала Люська ехидно, — нынче не модно товар гноить. Взвешивайте!

Не хватило трех килограммов.

— Составим акт и пометим в накладной, — сердито сказала Люська.

— Это из-за трех-то килограммов! — кипятился шофер. — Бумага дороже стоит.

Но Люська даже не взглянула на него. Акт был составлен. В накладной сделана пометка. Пока грузили машину тарой, шофер недовольно бурчал:

— Ей-богу, вам скоро товар перестанут давать. Такие придирки.

— Не перестанут, — вступился Степан Емельянович. — Товар государству принадлежит, оно им и распоряжается. А кому не нравится, кто темнить собрался, того мы — за ушко да на солнышко!

— Ба, да никак сам директор на разгрузке! А где же рабочие?

Никто не заметил, как во дворе появился Епишев.

— Здравствуйте, товарищ Епишев!

— Здравствуйте! Так где же ваши рабочие?

Степан Емельянович переглянулся с Люськой, ответил неопределенно:

— Скоро будут.

Епишев усмехнулся.

— Ну-ка, покажите мне ваши подвалы.

Степан Емельянович и Люська снова переглянулись.

— Ясно. Людмила Афанасьевна, отправьте машину.

• Предыдущая
• 52/57
• Следующая