Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Книга 1 (худ. Клименко) - Дюма Александр - Страница 30

• Предыдущая
• 30/143
• Следующая

— Да длинно рассказывать, сударь.

— Все равно говори, у нас есть время; и к тому же ты говоришь так красиво, любезный Мушкетон, что слушать тебя — просто наслаждение.

— Это верно, — отозвался Мушкетон с выражением удовлетворения на лице, происходящим, вероятно, оттого, что его оценили по справедливости. — Это верно, что я добился больших успехов в обществе монсеньора.

— Я жду распределения удовольствий, Мушкетон, и жду его с нетерпением. Я хочу убедиться, что приехал в удачный день.

— Ах, господин д’Артаньян, — отвечал Мушкетон печально. — С тех пор как уехал монсеньор, улетели все наслаждения!

— Ну так призовите к себе ваши воспоминания, милый мой Мушкетон.

— Каким днем угодно вам начать?

— Разумеется, с воскресенья. Это — божий день.

— С воскресенья, господин?

— Да.

— В воскресенье у нас наслаждения благочестивые: монсеньор идет в капеллу, раздает освященный хлеб, слушает проповедь и наставления своего аббата. Это не слишком весело, но мы ждем монаха из Парижа: уверяют, что он говорит удивительно хорошо; это развлечет нас, потому что наш аббат всегда нагоняет на нас сон, — так что по воскресеньям — религиозные наслаждения, а по понедельникам — мирские.

— Ах так! — сказал д’Артаньян. — А как ты сам это понимаешь, Мушкетон? Давай рассмотрим сначала мирские наслаждения, ладно?

— По понедельникам мы выезжаем в свет, принимаем гостей и отдаем визиты; играем на лютне, танцуем, пишем стихи на заданные рифмы, — словом, курим фимиам в честь наших дам.

— Черт возьми! Это предел галантности! — вскричал мушкетер, едва удерживаясь от непреодолимого желания расхохотаться.

— Во вторник — наслаждения ученые.

— Браво! — одобрил д’Артаньян. — Перечисли-ка мне их подробнее, любезный Мушкетон.

— Монсеньор изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой башни, кроме галереи, которая выстроена по приказанию монсеньора над шаром. Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке. Все это вертится; бесподобное зрелище! Монсеньор показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не ездить туда. Это чрезвычайно занимательно!

— В самом деле, очень занимательно, — отвечал д’Артаньян. — А в среду?

— В среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать. Мы осматриваем овец и коз монсеньора; заставляем пастушек плясать под звуки свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньора. Но это еще не все. Мы удим рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из цветов на головах. Вот наши наслаждения в среду.

— Да, среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?

— И он не обойден, сударь, — отвечал Мушкетон с улыбкой. — В четверг наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех молодых вассалов монсеньора и заставляем их бегать, бороться, метать диски. Монсеньор сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньор мечет лучше всех. А если ударит кулаком, так беда!

— Беда? Почему?

— Да, монсеньору пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти, проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.

— Так его кулак…

— Стал еще крепче прежнего. У монсеньора несколько ослабели ноги, как он сам сознается; зато вся сила перешла в руки, и он…

— Убивает быка по-прежнему?

— Нет, сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров — вы знаете, какой он пользуется любовью народа, — монсеньор вздумал пошутить и ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну старуху.

— Боже мой! А сам он остался цел?

— Ему слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини… Но кулаку ничего не сделалось.

— К черту олимпийские наслаждения. Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются вдовы и сироты…

— Ничего, сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньора.

— Перейдем к пятнице!

— В пятницу наслаждения благородные и воинские. Мы охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим картины и статуи монсеньора, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим из пушек монсеньора.

— Чертите планы! Палите из пушек!

— Да, сударь.

— Друг мой, — сказал д’Артаньян, — барон дю Валлон обладает самым тонким и благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется…

— Какие, сударь? — спросил Мушкетон с тревогой.

— Материальные.

Мушкетон покраснел.

— Что вы под этим подразумеваете? — спросил он, опуская глаза в землю.

— Стол, вино, веселую беседу за бутылкой.

— Ах, сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.

— Любезный Мушкетон, — продолжал д’Артаньян, — извини меня, но я так увлекся твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин д’Эрбле написал барону.

— Правда, сударь, наслаждения отвлекли нас от главного предмета разговора. Извольте выслушать. В среду пришло письмо; я узнал почерк и сразу подал письмо господину барону.

— И что же?

— Монсеньор прочел и закричал: «Лошадей! Оружие! Скорей!»

— Ах боже мой! — воскликнул д’Артаньян. — Наверное, опять дуэль!

— Нет, сударь, в письме было только сказано: «Любезный Портос, сейчас же в дорогу, если хотите приехать раньше экинокса.3 Жду вас».

— Черт возьми, — прошептал д’Артаньян в раздумье. — Должно быть, дело очень спешное!

— Да, должно быть. Монсеньор, — продолжал Мушкетон, — уехал со своим секретарем в тот же день, чтобы поспеть вовремя.

— И поспел?

— Надеюсь. Монсеньор вовсе не трус, как вы сами изволите знать, а меж тем он беспрестанно повторял: «Черт возьми, кто такой этот экинокс? Все равно будет чудо, если этот молодчик поспеет раньше меня».

— И ты думаешь, что Портос приехал раньше? — спросил д’Артаньян.

— Я в этом уверен. У этого экинокса, как бы он ни был богат, верно, нет таких лошадей, как у монсеньора.

Д’Артаньян сдержал желание расхохотаться только потому, что краткость письма Арамиса заставила его призадуматься. Он прошел за Мушкетоном или, лучше сказать, за ящиком Мушкетона до самого замка; затем сел за стол, за которым его угощали по-королевски. Но он ничего больше не мог узнать от Мушкетона: верный слуга только рыдал — и все.

Проведя ночь в мягкой постели, д’Артаньян начал размышлять над смыслом письма Арамиса. Какое отношение могло иметь равноденствие к делам Портоса? Ничего не понимая, он решил, что тут, вероятно, дело идет о какой-нибудь новой любовной интрижке епископа, для которой нужно, чтобы дни были равны ночам.

Д’Артаньян выехал из замка Пьерфон так же, как выехал из Мелюна и из замка графа де Ла Фер. Он казался несколько задумчивым, а это означало, что он в очень дурном расположении духа. Опустив голову, с неподвижным взглядом, в том неопределенном раздумье, из которого иной раз рождается высокое красноречие, он говорил себе:

— Ни друзей, ни будущности, ничего!.. Силы мои иссякли, как и связи прежней дружбы!.. Приближается старость, холодная, неумолимая. Черным крепом обволакивает она все, чем сверкала и благоухала моя юность; взваливает эту сладостную ношу себе на плечи и уносит в бездонную пропасть смерти…

Сердце гасконца дрогнуло, как тверд и мужествен он ни был в борьбе с житейскими невзгодами; в продолжение нескольких минут облака казались ему черными, а земля липкой и скользкой, как на кладбище.

— Куда я еду?.. — спрашивал он сам себя. — Что буду делать? Один… совсем один… без семьи… без друзей… Эх! — вскричал он вдруг и пришпорил свою лошадь, которая, не найдя ничего печального в крупном отборном овсе Пьерфонского замка, воспользовалась знаком всадника, чтобы выказать свою веселость, промчавшись галопом добрых две мили. — В Париж!

• Предыдущая
• 30/143
• Следующая