Сердце для стража - Каменистый Артем - Страница 25

• Предыдущая
• 25/74
• Следующая

— Ну то, что я не мужчина, достаточно очевидно.

— Я не о том, кто ты сейчас. Я о том, кем ты была на Земле.

После очень долгой паузы Нью далеким от прежнего задиристого голосом, чуть испуганным и очень удивленным, тихо уточнила:

— И давно ты это понял?

— Да считай, с самого начала.

— Как?

— О! Да можно шесть тонн бумаги исписать, перечисляя твои проколы.

— Попробуй вкратце.

— Ну попробую. Итак: мы имеем морского офицера. Надежда и опора демократии. Эталон профессионализма. Тот, кому доверили важнейшую миссию: стать кем-то вроде астронавта, если не круче. И что мы видим? В своих странствиях он неоднократно натыкается на корабли аборигенов. И что коммандер Крюгер о них сообщает? «Я оказалась в какой-то каморке на большом корабле с веслами»; «Там был корабль, небольшой. Пузатый как бочка». Не слишком похоже на описания, сделанные профессионалом. Ладно, допустим, учился офицер плохо. Обычный двоечник. Простим невежество. Но что делает этот офицер, добравшись до трюмов разбившегося судна? Он напрочь игнорирует топор и прочие, даже двоечнику нужные предметы, зато прихватывает яркое тряпье, безделушки, иголки с нитками. И затем шьет себе платье. Кстати, очень даже симпатичное. И это без выкроек и швейной машинки. То есть можно заподозрить наличие опыта в этом деле. Какое-то очень странное для мужчины поведение и не менее странные навыки. Может, он необычной ориентации? Тогда ему полагается бурно радоваться происшедшей перемене и всячески скрывать свою былую сущность, чтобы не отпугивать нормально ориентированных партнеров. Но он почему-то не скрывает. Дальше, заговорив на языке аборигенов, ни разу не называет себя в мужском роде. Если в английском это несложно, то у туземцев закручено так, что не выпутаешься. Трудно следить за каждым словом, не оговориться. Но этого почему-то не происходит.

— Какой наблюдательный…

— Да ты во всем себя выдавала. Сотни, если не тысячи поступков. Как с той ракушкой, например: радовалась, будто дитя. И это суровый офицер, столп демократии? А уж завизжать, когда схватили некстати оказавшиеся позади нас аборигены… Даже для нетрадиционно ориентированного так плотно вжиться в образ — это нечто невероятное.

— А вдруг?

— А разве таких принимают в морской флот?

— Так толерантность ведь.

— Ужас… куда катится бедная Земля… Им даже гинекологические осмотры устраивают?

— Вряд ли.

— Ну да. Понимаю. Физиология не та. Но раз тебе сегодня устроили самый омерзительный в жизни, с грязными руками, похотливыми зрителями и скабрезным хохотом, то становится понятно, что были в твоей жизни и не такие омерзительные.

— Да уж… действительно прокол.

— Не прокол: множество проколов. Но, если честно, все они ничего не стоят против самого главного, в чем ты ну никак не могла скрывать своей истинной сущности.

— Да в чем же еще я прокололась, да еще так сильно?!

— По сути, ни в чем. Просто, знаешь ли, чуть ли не с первой секунды нашего знакомства я испытывал к тебе… Ну, скажем так, некие эмоции, или называй это чувствами. То, что испытываешь при виде особы противоположного пола, которая тебе симпатична. Учитывая то, что я закоренелый натурал и все толерантное мне глубоко чуждо, чувства мне несвойственные. Должно быть, есть в нас нечто, чего, как ни маскируй, все равно не спрячешь от наблюдательного человека. А я как раз наблюдательный. Коллекционировать твои проколы начал уже потом, выискивая подтверждения своей уверенности. Кстати, у тебя лицо не болит?

— Что?

— Ну после переноса какие-то неприятные ощущения не наблюдались? Не ныли мышцы лица, кости? У меня вот скулы давило первую пару недель и в висках тикало.

— Ну… На лбу кожу стягивало, и сильно болел подбородок. И нос побаливал. Но я думала, что это тело ударилось еще до меня, во время крушения.

— В зеркало на себя не смотрела? У тебя же было.

— И что?

— Тебе не показалось, что ты похожа на себя прежнюю?

— Ну да. Волосы не того цвета и глаза, а так очень похоже.

— Вот и подтверждение моей гипотезе… Я вот в зеркало не любовался, но в спокойную воду часто. Интересно ведь было, куда меня занесло. И заметил, что внешность вроде бы изменилась. В пользу той версии, которая была на Земле. А неприятные ощущения с лицом, да и не только лицом, прошли через две-три недели. Похоже, наши матрицы по мере возможностей подстраивают новые тела под старые варианты. Если так, то ты уже здесь месяц, и в твоем облике должно проявиться что-то мужиковатое. Но этого и близко нет. Ты стопроцентно женственна.

— Ну спасибо…

Над головой загрохотали шаги. Деревянные подошвы по дощатой палубе — убойная вещь: глухой услышит. Мы замолчали, ожидая, что будет дальше. Некто неизвестный постоял наверху и пошел дальше.

Шаги еще не затихли, когда я спросил:

— Зачем это было скрывать? Невелика тайна.

— Ну не знаю. Я тогда растерялась. Ты был первый, кого увидела здесь. Реакция, наверное, защитная. Ты мужчина, непонятный совсем, а я женщина, гораздо слабее тебя. Как-то случайно получилось. Специально не собиралась такое о себе говорить.

— За маньяка приняла? Психопата?

— Ну мало ли… Выходит, ты все это время знал, кто я? Тогда ты ведешь: два-один.

— Получается, что так. Но с другой стороны, не так: кто ты, я до сих пор понятия не имею. Пол — это ведь еще не все.

— Тогда два-два. Потому что я знаю, кто ты.

Я, конечно, такому заявлению должен был неслыханно удивиться. Но этого не произошло. Жаль, что темно: Нью, или как там ее, не видит моего прямо-таки сияющего от злорадного торжества лица. Но в голос свой попытался этих эмоций вместить не меньше килограмма:

— Коллега, в этом как раз ничего удивительного не вижу. Под словом «коллега» в данном случае подразумеваю работников одного проекта. Одной страны.

— С чего ты это решил?

— А с того, что с того самого мига, как пришел в себя, мы общаемся на родном нам языке. У тебя такой стресс, что даже не обратила внимания. То, что он для меня родной, — без сомнения. У тебя акцента тоже не заметно, разве что некоторые странности проскакивают, но это, думаю, результат неприспособленности речевого аппарата тела к чуждым созвучиям. Предположение, что в англоязычной державе к подобному проекту привлекли русскую, отброшу как малоправдоподобное. Все же секретность и всякое такое.

— А вдруг я делом доказала свою преданность этой державе?

— Доказательство делами подразумевает долгую карьеру, коей у тебя быть не может, потому как поведение выдает особу весьма юную. Сорокалетняя стерва-карьеристка не будет с радостными воплями носиться по пляжу с красивой ракушкой. Так что три-два.

— Так сразу и три-два? Это нечестно!

— Ну не все же время подыгрывать только тебе? Итак: ты хотела рассказать, кто я такой.

— Хотела?!

— Ну раз уж сказала «а», то должно следовать «б».

— С тобой трудно торговаться.

— Мне это уже говорили.

— Ты — Девятый.

— Ага. Признаюсь.

— Это был не вопрос, а утверждение. Самый успешный запуск за всю историю проекта. С твоим делом знакомят всех добровольцев. Это для того, чтобы в точности соблюдали программу, по которой тебя готовили.

— Вот как? Я там теперь вроде Гагарина?

— Не так громко, но знают тебя все. Я говорю о добровольцах.

— Это понятно. Как определили, что я был настолько успешен?

— Операторы вели тебя несколько часов. И потом, когда их группа тебя потеряла, одна несколько раз засекала контакт.

— Дай, угадаю: Одиннадцатая?

— Ага. Она. Откуда знаешь?

— Эту нимфоманку все знают.

— Я не о том. Откуда знаешь, что именно она тебя засекала уже потом?

— Догадался…

— Ну как знаешь…

— Не обижайся. Трудно объяснить. Я просто человек догадливый. Жаль, не всегда…

— Там, на Земле, трудно судить, что с тобой происходило, но был сделан вывод, что ты первые часы пребывал на одном месте или не совершал серьезных передвижений. Но потом покинул район. Поэтому связь становилась хуже и хуже, в итоге вообще пропала, даже у Одиннадцатой. Но все это время ты жил. Такого долгого периода еще ни разу не наблюдалось. Отсюда и внимание к твоему делу. Я видела фотографии. И записи занятий. Внешне у твоего тела много общего со старым. Манера общения вообще одинаковая. Ну и себя ты здесь назвал Даном.

• Предыдущая
• 25/74
• Следующая