Жозеф Бальзамо. Том 2 - Дюма Александр - Страница 50

• Предыдущая
• 50/160
• Следующая

— Быть того не может! — воскликнул король. — Вы ошиблись, сударыня, это было бы прямым неповиновением, а я надеюсь, что мой парламент бунтовать не осмелится.

— Государь, уверяю вас…

— Да это слухи, сударыня.

— Ваше величество, позвольте мне докончить.

— Прошу вас, графиня.

— Так вот, сегодня утром стряпчий, который вел мой процесс, вернул мне все документы. Он более не занимается делами, так как парламент больше не заседает.

— Это слухи, говорю вам; просто попытка всех запугать.

Король в волнении принялся прохаживаться по будуару.

— Ваше величество, может быть, вы скорее поверите господину де Ришелье, чем мне? Знайте же, что ему, так же как и мне, вернули документы по его тяжбе, и господин герцог, весьма разгневанный, удалился.

— Там кто-то скребется в дверь, — чтобы сменить тему, сообщил король.

— Это Самор, ваше величество.

Вошел Самор.

— Вам письмо, госпожа, — объявил он.

— Государь, вы позволите? — спросила графиня и внезапно воскликнула: — О Боже!

— В чем дело?

— Это от господина канцлера. Зная, что ваше величество собирались меня навестить, господин де Мопу умоляет меня просить для него краткой аудиенции.

— Что там у него стряслось?

— Пригласите господина канцлера, — велела г-жа Дюбарри.

Графиня Беарнская поднялась, собираясь откланяться.

— Останьтесь, сударыня, — обратился к ней король. — Добрый день, господин де Мопу. Что новенького?

— Государь, парламент был вам помехой; теперь у вас нет парламента, — поклонившись, сообщил канцлер.

— Как это нет? Они что, все поумирали? Отравились мышьяком?

— Если бы так! Нет, государь, они живы, но не желают заседать и подали в отставку. Я только и делаю, что принимаю их.

— Кого, советников?

— Нет, государь, прошения об отставке.

— Я же говорила вам, государь, что дело зашло далеко, — вполголоса заметила графиня Беарнская.

— Да уж куда дальше, — раздраженно подтвердил король. — И что вы предприняли, господин канцлер?

— Государь, я приехал выслушать приказания вашего величества.

— Давайте прогоним их всех, Мопу.

— В изгнании они тем более не станут судить, государь.

— Тогда прикажем им делать свое дело. Впрочем, приказы, повеления — все это уже было.

— На сей раз следует проявить твердость, государь.

— Да, вы правы.

— Смелее, — шепнула графиня Беарнская г-же Дюбарри.

— И выказать себя властелином. Слишком часто, государь, вы относились к ним по-отечески! — вскричала графиня.

— Канцлер, — медленно произнес король, — я знаю лишь одно средство; это суровая, но действенная мера. Я желаю провести торжественное заседание парламента под своим председательством; нужно, чтобы все эти господа задрожали от страха.

— Ах, государь, вот это правильно! — воскликнул канцлер. — Пускай склонятся — или сломаются!

— Сударыня, — обратился король к старой сутяжнице, — если ваш процесс не будет рассмотрен, то теперь уж не по моей вине, сами видите.

— Государь, вы величайший монарх во всем мире.

— О да! — словно эхо, повторили графиня Дюбарри, Шон и канцлер.

— Однако весь мир об этом почему-то помалкивает, — пробормотал король.

Это знаменитое заседание прошло в точном соответствии с ритуалом, какого требовали достоинство короля, с одной стороны, и интриги, толкнувшие его на этот серьезный шаг, — с другой.

Королевская гвардия была поставлена под ружье, множество стрелков в коротких куртках, солдат городской стражи и полицейских призваны были охранять г-на канцлера, который, словно генерал в день решающей битвы, не имел возможности уклониться от посягательств на свою священную особу.

Г-н канцлер был предметом всеобщей ненависти и, зная об этом, сам в суетности своей опасался покушения; впрочем, даже те, кто был меньше осведомлен о том, какие чувства питает к нему народ, не сомневались, что ему грозит скандал или по крайней мере шиканье.

Не лучший прием ожидал и г-на д'Эгийона: его недолюбливали, хотя после парламентских дебатов народ стал к нему несколько добрее. Король казался воплощением безмятежности, но на самом деле на душе у него было неспокойно. Царственный вид, роскошные одеяния — все это наводило на мысль, что величие есть самая надежная защита.

Тут следует добавить: а также любовь народа. Но королю так часто твердили эти слова во время его болезни в Меце, что он не считал возможным повторить их и не быть при этом обвиненным в плагиате.

Утром ее высочество дофина, для которой этот спектакль был внове и которая в глубине души, наверное, была не прочь его посмотреть, напустила на себя унылый вид и сохраняла его в течение всего пути до места церемонии, что привлекло к ней всеобщие симпатии.

Г-жа Дюбарри держалась отважно. Она обладала уверенностью молодой и красивой женщины. Да и разве о ней уже не было высказано все — чего ей было опасаться? Она сияла, как будто отблески августейшего великолепия ее возлюбленного падали и на нее.

Г-н д'Эгийон храбро вышагивал среди пэров, шествовавших впереди короля. На его благородном, волевом лице не заметно было ни тени печали или неудовольствия. В его облике не угадывалось торжества победителя. Глядя на него, никто бы не заподозрил, какая битва разгорелась из-за него между королем и парламентом.

В толпе на него показывали пальцем, члены парламента бросали на него грозные взгляды — и только.

Большая зала дворца была переполнена, любопытствующих набралось более трех тысяч.

Снаружи толпа, сдерживаемая палками привратников и дубинками стрелков, выдавала свое присутствие лишь невнятным гулом, в котором нельзя разобрать ни слова и в котором тонут отдельные голоса; этот ропот толпы правильнее всего было бы сравнить с шумом прибоя.

Едва шаги затихли и все заняли свои места, в зале воцарилось молчание; тогда король, мрачный и величественный, предоставил слово канцлеру.

Члены парламента заранее знали, что им сулит предстоящее заседание. Всем было ясно, зачем их собрали — чтобы они услышали ничем не смягченную волю государя; однако, зная долготерпение, если не сказать робость, короля, они опасались не самого заседания, а скорее его последствий.

Канцлер заговорил. Он был прекрасный оратор. Вступительная часть его речи была выстроена весьма искусно и доставила большое удовольствие ценителям парламентского красноречия.

Однако вскоре речь канцлера превратилась в нагоняй, да такой резкий, что на губах знатных слушателей заиграли улыбки, а члены парламента почувствовали себя не в своей тарелке.

Устами своего канцлера король приказывал прекратить все дела в Бретани, которые ему надоели. Парламенту он велел помириться с герцогом д'Эгийоном, действия которого одобрял, и не прерывать отправление правосудия, чтобы все снова стало, как в благословенные времена золотого века, когда журчали ручейки пятичастевых судебных или совещательных речей, когда деревья были увешаны гроздями дел и гг. стряпчим и адвокатам оставалось лишь протянуть руку, чтобы сорвать любой принадлежащий им плод.

Эти приманки отнюдь не примирили парламент с г-ном де Мопу и тем паче с герцогом д'Эгийоном. Однако речь прозвучала, а возможности ответить не было.

Донельзя раздосадованные члены парламента, проявив замечательное единодушие, которое придает такую силу давно сформировавшимся институтам, все как один напустили на себя невозмутимый и безразличный вид, что очень не понравилось его величеству и сидевшей на трибунах знати.

Ее высочество дофина побледнела от гнева. Она впервые оказалась лицом к лицу с сопротивлением народа и теперь хладнокровно оценивала его мощь.

Собираясь на заседание, дофина была решительно против того решения, которое должны были на нем принять или огласить, и эти чувства были ясно написаны у нее на лице, но теперь она постепенно склонялась на сторону людей своей породы и касты, и когда канцлер стал все глубже и глубже вгрызаться в парламентскую плоть, юная гордячка вознегодовала на то, что зубы у него оказались недостаточно остры; ей казалось, что уж она-то нашла бы слова, от которых это сборище взвилось бы, словно стадо быков, понукаемых стрекалами. Короче говоря, она нашла, что канцлер слишком слаб, а члены парламента слишком сильны.

• Предыдущая
• 50/160
• Следующая