Мой любимый sputnik - Мураками Харуки - Страница 40

• Предыдущая
• 40/50
• Следующая

Где-то должна перерезать собаке глотку.

Где-то ?

Моя мысль врезалась в твердую стену. Все, дальше — тупик.

Куда же подевалась Сумирэ? Где это место на острове, куда ей понадобилось идти?

У меня все не шла из головы картина: Сумирэ провалилась в глубокую яму, вроде колодца в поле, где-то вдали от людей, сидит там и ждет помощи. Вероятно, поранилась и страдает в одиночестве от голода и жажды. При мысли об этом мне сразу хотелось куда-то бежать и что-то делать.

Но ведь полицейские четко сказали, что никаких колодцев на острове нет. И о существовании каких-нибудь “дыр” в окрестностях городка они тоже не слышали. “Это очень маленький остров, и нам, местным, тут каждый колодец знаком, каждая яма”, — сказали они. Наверное, так на самом деле и есть.

Я решаюсь выдвинуть собственную гипотезу.

Сумирэ ушла на “ту сторону”.

Тогда многое становится понятно. Сумирэ прошла через зеркало на “ту сторону”. Скорее всего, чтобы найти там “ту”, другую Мюу. Что ж, вполне логичный шаг: если Мюу на “этой стороне” не может ее принять, ничего другого просто не остается.

Как там она писала? Я напряг память. “Итак, что же нам делать, чтобы избежать столкновения? С точки зрения логики, это просто. Нужно видеть сны. Постоянно видеть сны.

Войти в мир сновидений и больше не покидать его. Жить там вечно”.

Вот только один вопрос. Существенный вопрос. Как туда попасть?

С точки зрения логики, это просто. А объяснить конкретно, как это сделать, я, конечно, не смогу.

Итак, я снова у разбитого корыта — там, откуда начал.

Я задумался о Токио. О своей квартире, школе, где работаю. Вспомнил, как тайком запихивал кухонные очистки в мусорную урну на станции. Не прошло и двух дней, как я уехал из Японии, а кажется, что там — совершенно иной мир. Почти через неделю начинается новый учебный год. Я попробовал представить, как стою в классе перед тридцатью пятью детьми. Отсюда, из такой дали, это выглядело так странно и нелогично: моя работа — кого-то чему-то учить… Пусть даже десятилетних детей — все равно абсурд.

Снимаю темные очки, носовым платком вытираю лоб, снова надеваю очки. Потом смотрю на морских птиц.

Я размышляю о Сумирэ. Вспоминаю день ее переезда на новую квартиру, дикую эрекцию, которую почувствовал, когда Сумирэ сидела рядом. Таким мощным и твердым он никогда еще не был. Такое ощущение, что меня разорвет в клочья. Тогда, в воображении — вероятно, это Сумирэ и называет “миром сна”, — я занимался с ней любовью. Но ощущения той близости, оставшиеся в моей памяти, гораздо реальнее секса, который случался у меня с другими женщинами на самом деле.

Во рту — какой-то ком, я проталкиваю его внутрь остатками лимонада.

Снова возвращаюсь к своей “гипотезе”. Пытаюсь продвинуться вперед хотя бы на шаг. Просто решаю для себя, что

Сумирэ где-то умудрилась найти выход. Что это за выход, как она его обнаружила — такие вещи сейчас понять невозможно. Оставлю это на потом. Хорошо, попробую представить этот “выход” как дверь. Я закрываю глаза и рисую в своем воображении эту дверь во всех подробностях. Самая банальная дверь в самой обычной стене. Сумирэ где-то ее обнаружила, повернула ручку и просто шагнула наружу — с “этой стороны” на “ту сторону”. Как была — в тонкой шелковой пижаме и пляжных сандалиях.

Что там, за этой дверью, какой вид — не могу представить, моего воображения уже не хватает. Дверь захлопнулась, и Сумирэ назад больше не вернется.

Я вернулся в коттедж и соорудит себе немудреный ужин из того, что было в холодильнике. Спагетти с помидорами и базиликом, салат, пиво “Амстел”. Потом сидел на веранде и думал неизвестно о чем. Или вообще ни о чем не думал. Никаких телефонных звонков. Наверное, Мюу пыталась дозвониться из Афин. Но связь на этом острове совсем никакая.

Как и вчера в это время, небесная синева с каждой минутой становилась все глубже, над морем поднималась огромная круглая луна, небосвод продырявила горстка звезд. Ветер, поднимаясь по склону, чуть колыхал цветы гибискуса. На самом конце мола автоматический маяк мерцал в темноте древним светом. Пастухи медленно спускались по горной тропе, ведя за собой осликов. Голоса то накатывали, приближаясь, то замирали. Я тихо впитывал всю эту экзотику чужой страны, здесь совершенно естественную.

В конце концов, никто так и не позвонил, Сумирэ тоже не объявилась. Только спокойно и медленно текло время, ночь становилась все глубже. В комнате Сумирэ я прихватил несколько кассет с записями и стал их слушать в гостиной. На одной — песни Моцарта. Рукой Сумирэ на этикетке было написано — “Элизабет Шварцкопф и Вальтер Гизекинг (ф-но)”. Я мало, что смыслю в классике, но тут сразу почувствовал, что это потрясающая музыка. Манера пения немного старомодна, однако вызывала удивительное ощущение в душе, когда невольно садишься прямо, расправив плечи — так бывает, если читаешь прозу, написанную стильно, плавно и элегантно. Тонкое, изысканное дыхание певицы и пианиста то набирало силу, чтобы затем почти замереть, то замирало, чтобы вновь набрать силу. Такое яркое звучание — мне казалось, что я на самом деле вижу их выступление, что они сейчас — у меня перед глазами. Одна из этих песен, должно быть, называлась “Фиалка”. Я поудобней устроился в кресле, закрыл глаза и стал наслаждаться музыкой, мысленно деля ее с Сумирэ.

Я проснулся от музыки. Она звучала негромко и откуда-то издалека — то слышно, то нет. Однако звуки ее медленно, но верно — так некий матрос (лица его в темноте не разглядишь) потихоньку травит якорь из ночного моря — заставили меня проснуться. Я приподнялся на кровати, высунулся в распахнутое окно и прислушался. Точно, музыка. Стрелки наручных часов у подушки показывали второй час ночи. Интересно, кому в такое время понадобилось заводить громкую музыку?

Я влез в брюки, через голову натянул рубашку, сунул ноги в кроссовки и вышел за дверь. В соседних домах — ни огонька Вокруг ни души. Ни дуновения ветерка, не слышно даже плеска волн. Только лунный свет беззвучно омывает землю. Я остановился и снова прислушался. Похоже, музыка доносилась с вершины горы. Странно. На этой крутой вершине никаких селений нет, там живут одни аскеты-монахи в своем монастыре да еще пара-тройка пастухов. Трудно вообразить, что они собрались все вместе в такое время и устроили какой-то шумный праздник.

Под открытым небом музыка была слышна вполне отчетливо. Уловить мелодию я не мог, но по ритму понял, что музыка греческая. Звук неровный, с резкими подскоками, так играют живые инструменты. Явно не “готовая” музыка из динамиков.

К этому времени мой мозг уже окончательно проснулся. Стояла приятная летняя ночь, в ней чувствовалась какая-то таинственная глубина. Исчезновение Сумирэ лежало у меня камнем на сердце, а не то бы я радовался от души — как на празднике. Я потянулся всем телом, закинул голову к небу и глубоко-глубоко вздохнул. Ночная прохлада омыла меня всего изнутри. “А что если и Сумирэ сейчас слышит где-то эту же музыку? Разве этого не может быть?” — вдруг подумалось мне.

Я решил немного пройтись в ту сторону, откуда доносилась музыка. Захотелось увидеть собственными глазами, что это за место, где она звучит, и кто ее играет. Заблудиться я не мог — в горы ведет та же дорога, по которой я утром ходил на пляж. “Заберусь, насколько хватит сил”, — решил я.

Шагалось легко — луна ярко освещала все вокруг. Ее свет раскидывал причудливые узоры теней между утесами, окрашивал землю в непостижимые, загадочные тона. При каждом шаге по мелкому гравию резиновые подошвы моих кроссовок издавали неестественно громкий шум. Чем выше я поднимался, тем громче звучала музыка, уже можно было различить мелодию. Играли все там же — на вершине горы. Из инструментов звучали какие-то ударные, бузуки, потом, похоже, аккордеон и флейта. Может, еще гитара. И больше не было слышно ничего. Ни поющих голосов, ни радостных криков. Одна лишь музыка текла неспешно, бесконечно долго, без пауз и, можно сказать, почти без эмоций — монотонно, в пресном темпе.

• Предыдущая
• 40/50
• Следующая