В тисках Джугдыра - Федосеев Григорий Анисимович - Страница 68

• Предыдущая
• 68/95
• Следующая

– Вы ничего не слышите? Чудится мне, не то песня доносится, не то бубенцы позванивают, – говорит Василий Николаевич, настораживая слух и всматриваясь в глубину соседнего ущелья, затянутого сыролесьем.

Ветер на какое-то время стих. Медленно надвигалась ночь, окутывая вершины гор густым мраком. До слуха доносится только шорох настывающего снега, да слышится наше хриплое дыхание.

Василий Николаевич вдруг схватывает меня за руку.

– Слышите?! – шепчет он обветренными губами. – Гармонь, ей-богу, гармонь! Вот провалиться мне на этом месте!

– Теперь уже гармонь, а я ничего не слышу. Наверное, скрипит старая лесина.

– Да что вы, лесина! Истинно говорю, гармонь!

Напрягаю слух. Действительно, доносится какой-то нежный звук. Нет, это не скрип дерева, не голос птицы, прислушиваюсь и не верю себе: издалека, из самой глубины ущелья, просачиваются отрывки какого-то знакомого мотива. Как странно и необычно звучит мелодия в этом мертвом лесу, среди опаленных огнем россыпей.

Василий Николаевич вскакивает.

– Ведь завтра Первое мая, понимаете?! А мы-то и забыли! У Лебедева вечеринка, честное слово! Они где-то близко. Пошли!

– А как же с Александром? Ведь мы отлучились на два часа. Беспокоиться будет, искать начнет.

_ Ничего, – ответил Василий Николаевич и, подумав, добавил: – Пойдет нашим следом, выйдет сюда, а мы тут повесим рубашку с запиской, что, дескать, Лебедева обнаружили.

– Тогда давай поторапливаться.

Через три минуты мы уже пробирались через гарь, спускаясь в соседнее ущелье. Музыка почему-то стихла.

Уже стемнело. Идем почти на ощупь, с трудом различая пни, валежник, часто натыкаясь на сучья и торчащие над поверхностью корни. Но ниже еще хуже: стали попадаться обугленные лиственницы. Теперь вся эта местность кажется полем битвы, где валяются уродливые тела воинов. Одни из них, будто увидев нас, поднялись и угрожающе застыли в темноте, другие не в силах выпрямить омертвевшие горбы, наклонились, перегораживая путь. Темная ночь, предательская пустота меж камней, лесной завал – все против нас, и препятствия следуют одно за другим.

– Василий, я ничего не вижу и итти дальше не могу. От штанов, кажется, лоскуты остались, руки в крови. Ночуем тут.

– Да и я думаю, чего торопиться, ведь Лебедев никуда не уйдет, – отвечает он.

Мы находим небольшую проталину, собираем дрова. У нас одно желание – прилечь и забыться. Вдруг оттуда же, из глубины ущелья, доносится знакомый звук, только теперь он слышится яснее, и я узнаю «Одинокую гармонь». Здесь, среди омертвевшей природы и сурового безмолвия, мелодия действительно кажется одинокой. Но в эти минуты роднее ее ничего нет. Мы стоим, забыв про усталость, а гармонь надрывается, зовет, обещает приют и сладкий сон. Звуки то стихают, расплываясь по пространству, то несутся стройно, сочно, но все так же одиноко.

А вокруг ничего не видно. Снова томительная тишина, ни ветра, ни треска падающих деревьев. Мы молча разжигаем костер. На западе у горизонта прорезался слабый отсвет потухающей зари.

– Как же это мы счет дням потеряли? Никто и не вспомнил, что Первое мая, а надо бы отметить, – прерывает молчание Василий Николаевич.

– Дни-то на счету, а праздники на нас не в обиде будут.

Наша стоянка оказалась неудачной. На мокрой и холодной почве и на минуту нельзя прилечь, моментально застывает тело. На угловатых же камнях можно устроиться только сидя, но усталость требует большего. Ощущаю острую боль в спине, ноги как свинцом налиты, руки повисают как плети. Стланиковые дрова горят ярко, пышно, но без жара. Пламя то вдруг вспыхнет, отбросив на миг подступающую темноту, то печально погаснет, и тогда холод заползает под одежду, леденит расслабленное тело. Мы впадаем в забытье, в котором события дня фантастически переплетаются с призрачным миром, где нет гарей, распутицы и проклятого холода. Пробуждаясь, мы возвращаемся к действительности; бросаемся к костру – спасительному источнику тепла, способному вернуть бодрость.

В полночь очистилось небо, ярко загорелись звезды. На севере проясняются бесконтурные громады гольцов. Всплывают россыпи, гари и далекие хребты. В раструбе двух вершин медленно и величаво поднимается луна. Она усмиряет дерзкий блеск звезд, рассеивает остатки мрака, украшает склоны гор фантастическими узорами. Все вокруг будто ожило, преобразилось, наполнилось трепетным блеском, и безжизненный пейзаж стал неузнаваем.

Мы сидим у костра, поглощенные чудесным видением лунной ночи. Вокруг беспредельный покой. Хочется уснуть, но колючий заморозок отгоняет сон.

– Давайте итти, тут все равно не отдохнем, только намучаемся, – говорит Василий Николаевич, но я вижу, каких усилий ему стоит подняться с места. Он с трудом разгибает закоченевшую спину и бросает упрямый взгляд в глубину ущелья.

Я встаю, молча кладу на огонь остатки сушняка, чтоб запастись теплом на дорогу, и мы покидаем проталину.

Светло. Луна справа. Идем медленно, молча, как обреченные. Шаги и треск сучьев будят тишину. Рядом ползут наши тени. Обходим неглубокий ложок и боковым гребнем добираемся до сыролесья. Василий Николаевич оглядывается.

– Век бы по ней не ходить, – бросает он зло и, взглянув на свою изодранную одежду, горестно качает головой.

Надеваем лыжи и спускаемся на дно ущелья. И вскоре натыкаемся на явный след прошедшего каравана – несомненно, Лебедева. Усталость и напряжение исчезают. Ноги зашагали бодрее. На душе посветлело, а мысли уже заняты радостью предстоящей встречи.

Время приближалось к утру.

Скоро тайга поредела. На снегу все явственнее следы и свежая копанина, в воздухе улавливается запах человеческого жилья. Слева слышится шум и треск. Мы останавливаемся. Это удирают отдыхающие на мари олени, вспугнутые нашим появлением. Где-то близко залаяла собака.

Через несколько минут мы увидели струйку дыма, одиноко поднимающегося ввысь, а затем и лагерь из двух палаток, прижавшихся к краю высокоствольного леса. Собака Берта, узнав нас, с радостным визгом бросилась навстречу. Василий Николаевич зажимает ей рот, грозит пальцем и молча подает мне знак не выдавать нашего приближения.

Осторожно пролазим внутрь палатки. Здесь все спят. В жарком воздухе запах человеческого пота. В палатке настолько тесно, что нет места присесть.

– Ишь, как вольно расположились, не ждали гостей, – шепчет мне Василий Николаевич, а сам хитро улыбается, по глазам вижу, что-то озорное замышляет.

– Пойдем в другую палатку, может быть, там свободнее, – предлагаю я.

– Не надо, потерпите немного. Будить не будем, они сами сейчас освободят нам место. – И Василий Николаевич, выбросив из печки недогоревшие головешки, стал закуривать, заговорщицки обозревая полураздетые тела.

Я покорно жду, не понимая, для чего нужно было тушить огонь в печи.

Так в безмолвии мы сидим некоторое время. В палатку все настойчивее проникает холод, люди начинают шевелиться, поеживаться, поджимая под себя ноги, прятать руки и свертываться в комочки, как береста на огне. От этого в палатке становится свободнее, можно уже, кроме нас, поместить еще и не одного ночлежника. Василий Николаевич доволен. Мы раздевались, когда пробудился Лебедев. Он приподнялся, удивленно посмотрел на нас, что-то пробурчал и снова лег, но тут же вскочил.

– Вы откуда взялись? – изумленно вскрикнул он и стал протирать заспанные глаза, не веря, что все происходит наяву.

– С горы свалились. Торопились к празднику, но, как видишь, не поспели, – ответил Василий Николаевич, кивнув в сторону пустой посуды.

– Да вы взгляните на себя! Где кочегарили? Все в саже! – Лебедев захохотал и, тормоша спящих товарищей, закричал полным голосом: – Эй, хлопцы, поднимайтесь! Кто дежурный, почему печь погасла?

Потом обхватил Василия Николаевича, и оба замерли в крепких объятиях. Мне было приятно видеть встречу этих людей, связанных между собой большой дружбой.

– Что с Трофимом и его ребятами? Живы или нет? – вдруг спросил он, строго посмотрев мне в глаза.

• Предыдущая
• 68/95
• Следующая