Том 3. Тихий Дон. Книга вторая - Шолохов Михаил Александрович - Страница 74
- Предыдущая
- 74/92
- Следующая
Запыхавшись, прибежала с надворья Наталья, стала у печи, сдавив руками грудь, скособочив изуродованную шрамом шею. На губах ее трепетно, солнечным зайчиком дрожала улыбка, она ждала поклона от Гриши и хоть легкого, хоть вскользь, упоминания о ней – в награду за ее собачью привязанность, за верность.
– Дарья-то где? – шепнула старуха.
– Цыцте! – зыкнул Пантелей Прокофьевич (бешенство округлило его глаза) и – к Дуняшке: – Читай!
– «Уведомляю Вас…» – начала Дуняшка и, сползая с лавки, дрожа, крикнула дурным голосом: – Батя! Батянюшка!.. Ой, ма-а-ама! Гриша наш!.. Ох! Ох! Гришу… убили!
Путаясь в листьях чахлой герани, билась на окне полосатая оса, жужжала. На дворе мирно квохтала курица, через распахнутую дверь слышался далекий детский бубенчиковый смех.
На лице Натальи комкалась судорога, а углы губ еще не успели стереть недавней трепетной улыбки.
Поднимаясь, паралично дергая головой, с исступленным недоумением смотрел Пантелей Прокофьевич на ползавшую в корчах Дуняшку.
Уведомляю Вас, что сын Ваш, казак 12-го Донского казачьего полка, Григорий Пантелеевич Мелехов в ночь на 16 сентября с. г. убит в бою под городом Каменка-Струмилово. Сын Ваш пал смертью храбрых, пусть это послужит Вам утешением в невознаградимой потере. Оставшееся имущество будет передано родному брату его Петру Мелехову. Конь остался при полке.
После получения известия о смерти Григория Пантелей Прокофьевич опустился как-то сразу. Он старел день ото дня на глазах у близких. Тяжелая развязка настигала его неотвратимо; слабела память, и мутился рассудок. Он ходил по куреню сутулый, чугунно-почерневший; горячечный масленый блеск глаз выдавал его душевную сумятицу.
Письмо от командира сотни сам он положил под божницу и несколько раз за день выходил в сенцы, манил Дуняшку пальцем.
– Выдь-ка ко мне.
Та выходила.
– Принеси письмо об Григорию. Читай! – приказывал он, опасливо поглядывая на дверь горницы, за которой томилась в неумолчной тоске Ильинична. – Ты потише читай, вроде как про себя, – он хитро подмигивал, весь корежась, указывая глазами на дверь, – потише читай, а то мать… беда…
Дуняшка, глотая слезы, прочитывала первую фразу, и Пантелей Прокофьевич, обычно сидевший на корточках, поднимал торчмя широкую, что лошадиное копыто, черную ладонь.
– Стой! Дальше знаю… Отнеси, положь под божничку… Ты потише, а то мать наша… – Опять он отвратительно подмигивал и весь кривился, как древесная кора, сжираемая огнем.
Седел он круговинами, ослепительно-белая седина быстро испятнила голову, нитями разметалась в бороде. Он стал прожорлив, ел много и неряшливо.
На девятый день после панихиды пригласили попа Виссариона и родных на поминки по убиенном воине Григории.
Пантелей Прокофьевич ел быстро и жадно, на бороде его звеньями лежала лапша. Ильинична, со страхом приглядывавшаяся к нему в эти последние дни, заплакала:
– Отец! Чтой-то ты?..
– А чего? – засуетился старик, поднимая от обливной чашки мутные глаза.
Ильинична махнула рукой и отвернулась, комкая у глаз расшитый утиральник.
– Едите вы, батенька, будто три дня не емши! – со злобой сказала Дарья и блеснула глазами.
– Ем? А ну, так… так… так… я не буду… – смутился Пантелей Прокофьевич. Он растерянно оглядел сидевших за столом и, пожевав губами, замолк, на вопросы не отвечал, хмурился.
– Мужайся, Прокофич. Чтой-то ты так уж отчаялся? – после поминок бодрил его поп Виссарион. – Смерть его святая, не гневи Бога, старик. Сын за царя и отечество терновый венец принял, а ты. Грех, Пантелей Прокофич, грех тебе… Бог не простит!
– Я и то, батюшка… я и то мужаюсь. «Смертью храбрых убитый», командир-то пишет.
Поцеловав руку священника, старик припал к дверному косяку и в первый раз за все время после известия о смерти сына заплакал, бурно содрогаясь.
С этого дня переломил себя и духовно оправился.
Каждый по-своему зализывал рану.
Наталья, услышав от Дуняшки о смерти Григория, выбежала на баз. «Руки наложу! Все теперь мне! Скорей!» – гнала ее, огнем хлестала мысль. Наталья билась в руках у Дарьи и с радостным облегчением принимала беспамятство, лишь бы отдалить тот момент, когда вернется сознание и властно напомнит о случившемся. Неделю провела в дурном забытьи и вернулась в мир реального иная, притихшая, изглоданная черной немочью… Незримый покойник ютился в мелеховском курене, и живые пили его васильковый трупный запах.
XVII
Мелеховы на двенадцатый день после известия о смерти Григория получили от Петра два письма сразу. Дуняшка еще на почте прочитала их и – то неслась к дому, как былка, захваченная вихрем, то, качаясь, прислонялась к плетням. Немало переполоху наделала она по хутору и неописуемое волнение внесла в дом.
– Живой Гриша!.. Живой наш родненький!.. – рыдающим голосом вопила она еще издали. – Петро пишет!.. Раненый Гриша, а не убитый!.. Живой, живой!..
Здравствуйте, дорогие родители, – писал Петро в письме, помеченном 20 сентября. – Сообщаю вам, что наш Гришка чудок не отдал Богу душу, а сейчас, слава богу, находится живой и здоровый, чего и вам мы желаем от Господа Бога, здравия и благополучия. Под городом Каменка-Струмиловом был ихний полк в бою, и в атаке видали казаки из его взвода, что срубил его палашом венгерский гусар и Григорий упал с коня, а дальше ничего не было нам известно, и, как я ни пытал у них, ничего не могли они рассказать. После уж узнал я от Мишки Кошевого, – приезжал Мишка в наш полк для связи, – что пролежал Григорий до ночи, а ночью очухался и пополоз. И пополоз он, по звездам дорогу означая, и напал на раненого нашего офицера. Был этот офицер раненый – подполковник драгуновского полка, и ранило его снарядом в живот и в ноги. Григорий взял его и тянул волоком на себе шесть верст. А за это вышла ему награда – Георгиевский крест, и в младшие урядники произвели Гришку. Вот так! Ранение у Гришки пустяковое, скобленул его неприятель палашом в голову, кожу стесал; а упал он с коня, и омороком его вдарило. Зараз он в строю – говорил Мишка. Вы извиняйте, что так написано. Пишу на седле, и дюже качает.
В следующем письме просил Петро прислать ему сушеной вишни «с родимых донских своих садов» и просил не забывать, писать чаще; там же ругал он Григория за то, что, по словам казаков, плохо Гришка присматривает за конем, – а ему, Петру, обидно, так как конь Гнедой – его, Петра, собственный и кровный; просил отца написать от себя Григорию.
«Я ему доводил до ума через казаков, что если он не будет ухаживать за конем, как за своим добром, то встренемся и я ему морду в кровь побью, хотя он и крестовый кавалер теперь», – писал Петро, а затем следовали бесчисленные поклоны, и сквозь мятые, подмоченные дождем строки письма ощутимо дышала горькая грусть. Не сладко, видно, и Петру вливалась служба.
Жалко было глядеть на Пантелея Прокофьевича, ошпаренного радостью. Он, сграбастав оба письма, ходил с ними по хутору, ловил грамотных и заставлял читать, – нет, не для себя, а радостью поздней хвастал старик перед всем хутором.
– Ага! Вишь, как Гришка-то мой? А? – Он поднимал торчмя копытистую ладонь, когда читающий, спотыкаясь, по складам, доходил до того места, где Петро описывал подвиг Григория, на себе протащившего шесть верст раненого подполковника.
– Первый крест изо всего хутора имеет, – гордился старик и, ревниво отбирая письма, хоронил их в подкладку мятой фуражки, шел дальше в поисках другого грамотного.
Сам Сергей Платонович, увидя его из окошка лавки, вышел, снимая картуз.
– Зайди-ка, Прокофьевич.
Он жал старику руку своей мясистой белой рукой, говорил:
– Ну, поздравляю, поздравляю… Кхм… Таким сыном гордиться надо, а вы его отпоминали. Читал про его подвиг в газетах.
- Предыдущая
- 74/92
- Следующая
