Бери и помни - Булатова Татьяна - Страница 41

• Предыдущая
• 41/45
• Следующая

– А я вот возьму и поеду! – решительно объявила Римка. – Вот назло поеду…

– Назло дома сиди, – оборвал жену Селеверов и вылез из-за стола, придерживая правой рукой отлетающий галстук. – А ты (обратился он к дочери) – телеграмму отбей, чтоб на почту явилась. Да без этого, как его, Антона… Чтоб поговорить можно было по-человечески. Не явится… – Олег Иванович осмотрел свое женское царство, вздохнул и заявил: – Ну, значит, не явится.

Благодаря натиску отца Анжелика не только явилась на переговоры с родителями, но и передвинула день свадьбы с расчетом на то, чтобы те могли, по словам Римки, «хоть как-то подготовиться». На вопрос «как же ты могла, дочь» ответила по-селеверовски жестко:

– Глупые траты, ненужный формализм, отживший ритуал!

– А спросить? – по инерции поинтересовался Олег Иванович.

– О чем? Можно или нельзя?

– Ну, хотя бы так.

– Я решила, – однозначно ответила Лика, не вдаваясь в словесные изыски.

– Ты хоть любишь его? – прокричала в трубку Римка, сроду не произносившая таких слов.

– Скажем, так, мама, мы друг другу подходим.

– Точно залетела! – подпрыгнула Элона и округлила глаза с такой силой, что ее лицо стало похоже на морду той-терьера. – Я тоже приеду! – вырвала она трубку из рук отца, но нарвалась на холодное:

– Как знаешь.

Обсудив детали родительской поездки в Ленинград, Анжелика напоследок попросила отца к телефону:

– Пап, – словно сомневаясь, выдавила она из себя, – ты на меня не обижайся…

– Я не обижаюсь, – соврал не моргнув глазом, Олег Иванович.

– Обижаешься. Я же слышу. Ты когда на маме женился, у кого-нибудь разрешения спрашивал?

– Спрашивать было не у кого.

– Ну а мама?

– И мама не спрашивала.

– И я не буду. Это моя жизнь и опыт, «сын ошибок трудных». – Последнюю часть фразы Селеверов не понял. – И еще. Не привозите Дусю. У Антанаса в прошлом году бабушка умерла. Это его расстроит. И вообще здесь так не принято. – Где здесь, Олег Иванович тоже не понял. – Будете только вы и родители Антанаса. Скажи там как-нибудь…

– Хорошо, – выдавил из себя Селеверов и повесил трубку. – Может, не поедем? – с надеждой посмотрел он на Римку, остерегаясь поворачивать голову в сторону Евдокии.

– Ты что? – возмутилась жена. – Решили же.

– Все едем? – не к месту спросила Лёка и с восторгом обвела взглядом всех присутствующих.

– Зачем? – внешне непринужденно произнес Олег Иванович.

– Я поеду! – заявила Элона и повисла на Дусе. – Ты тоже.

– Ни к чему, – потупилась Евдокия, словно почувствовав двусмысленность ситуации. – Зачем такую страсть людям показывать?

– Ничего ты, Дусечка, не страшная. Просто большая! – не унималась Лёка.

Она хотела было добавить «и усатая», но только и успела произнести «и», как осеклась под отцовским взглядом.

– И страшная… – добавила Ваховская и, не поднимая головы, вышла из кухни.

– Все-таки дура ты, Лёка, – не выдержал Селеверов и покрутил пальцем у виска.

– Оставь ребенка в покое, – вступилась за дочь Римка. – Нечего за собой колхоз таскать. Это дело семейное, – подчеркнула Селеверова, до сих пор пытаясь укрепить водораздел между собой и этой усатой самозванкой, невзирая на непреднамеренное сопротивление домашних. Теперь невольной помощницей в столь трудном, как выяснилось, деле выступила та, от кого, в силу ее уже трехлетнего отсутствия в городе, этого можно было меньше всего ожидать.

«Всегда думала, что она умная», – тайно заручилась поддержкой старшей дочери Римка, отчего ее посетило чувство долгожданной справедливости. «Наконец-то! – ликовала Селеверова. – Отольются кошке мышкины слезки». В мышки, судя по всему, она назначила себя, легко забыв, какое на самом деле количество обид нанесла Евдокии.

В глубине души Римка, похоже, искренне считала, что, если в ее жизни что-то и не случилось, не состоялось так, как она запланировала, то виной этому Дуся. И даже предстоящая свадьба – замаскированный итог Дусиного попустительства в воспитании двойняшек. Так чего, спрашивается, ей делать на свадьбе?

О чем передумала Дуся за короткое время сборов и отсутствия Селеверовых в доме, только Господу Богу известно. Боясь поверить, что вполне могла оказаться в числе приглашенных, она смиренно приняла сложившуюся ситуацию. Но, видимо, смирения было недостаточно, потому что где-то там, в глубине колодца неизрасходованной Дусиной любви, трепыхалась обманутая надежда человека, добровольно принесшего себя в жертву тому, кто ни при каких обстоятельствах, мыслимых и немыслимых, не был способен с благодарностью принять этот дар. Евдокия и Римка являли собой пример нарушенного сообщения двух сосудов, при котором один всегда оказывался полнее, а другой мог вместить в себя бесконечное количество живительной влаги.

«Я ни о чем тебя не просила» – вот фраза, всегда готовая сорваться с языка Селеверовой в ответ на висевшие в воздухе упреки, которые Дуся и сформулировать бы не смогла. Она по-прежнему была твердо уверена в правильности принятого столько лет назад решения, перекроившего жизнь тогда посторонних для нее людей. «Берите! Не жалко!» – бесконечно делилась Ваховская, не понимая, что научиться владеть ее дарами не под силу никому из тех, кого уже двадцать лет она считала своей семьей.

Сторонившаяся любого искушения, Дуся, не догадываясь об этом, сама стала великой искусительницей простых смертных, открытых соблазну жить простой человеческой жизнью.

Но так глубоко ни Евдокия Петровна, ни Римка не копали, а Олегу Ивановичу вообще не до того было. Единственным человеком, кто оказался более или менее открыт беспокойному Дусиному сердцу, стала Элона, чаще других обижавшая свою няньку, но при этом всегда готовая искупить свою, а иногда и чужую вину, не побоявшись показаться непоследовательной, глупой и навязчивой. Причем слова прощения, слетавшие с ее языка, не были проявлением привитого рефлекса: «сделал гадость – извинись». Евдокия это чувствовала и легко извиняла воспитанницу, преследуя, похоже, одну-единственную цель: «чтобы Лёка не мучилась». Кому-кому, а Дусе всегда было дело до чужих страданий; своих она не замечала, считая их временным неудобством.

Именно как к временному неудобству попыталась она отнестись и к этой свадьбе, точнее, к своему отсутствию на ней. И только Элона, свернувшись калачиком на ее старомодной кровати, своими обещаниями («Уж я-то тебя точно на свадьбу позову») напоминала о воткнутой в сердце тоненькой булавочке обиды. И не на равнодушную Лику, а на «невезучую судьбу».

– Правильно ты не поехала! – с порога заявила Дусе Элона, вернувшись в родные пенаты и словно забыв о том, что решение остаться дома принадлежало отнюдь не Евдокии. – Если бы я знала, – фонтанировала Лёка, – я бы тоже не поехала. Во-первых, как я и предполагала, он урод. Ан-та-нас Вайт-кас. Нормальный человек с такой фамилией жить не сможет.

– Он литовец, – перебила ее уставшая с дороги мать.

– Ну и что, что литовец? – возмутилась Элона. – Сидел бы у себя в Литве. Нет, ему тоже, как и нашей дурочке, Ленинград нужен. «Бббо-о-ольше вввоз-мо-о-ожность», – передразнила она зятя, поправляя на носу несуществующие очки.

– Ну и?

– Во-вторых, – не обращая внимания на Римкины реплики, продолжала Лёка, – я бы в таком платье замуж выходить не стала.

– Нормальное у нее было платье, – возразила Селеверова.

– Да ладно, мам, нормальное. Такое даже Дуся не носит. Представляешь, Дусенька, – тараторила Элона. – Два шва, вырез, как на твоем жакете, и цветок.

– Так красиво же, – попробовала усомниться Ваховская.

– О-о-о-чень! Как на похоронном венке. Ты такие своему папе на могилку привязывала, помнишь?

– Ты зато помнишь! – рассердилась Селеверова, мечтавшая скорее вытянуть ноги, но из любопытства не покидавшая прихожую.

– Я помню, между прочим. А венок-то она на голову зачем нацепила?

Евдокия не проронила ни слова.

– В-третьих… Дуся! Дуся! Ты меня слушаешь?

– Слушаю, болтушка.

• Предыдущая
• 41/45
• Следующая