Остров, одетый в джерси - Востоков Станислав Владимирович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/45
• Следующая

— Не хотел бы ты взять одно киви (я взял одно киви), два банана (достал бананы) и четыре яблока (нагнулся под стол за яблоками).

— Порезать?

Эуленетт продолжала фаршировать трубку мучником.

— Яблоки — мелко… двадцать три, двадцать четыре, киви — на шесть частей… двадцать восемь, двадцать девять, а апельсин… тридцать пять, тридцать шесть… пополам. Только вместе с кожурой.

Я смотрел на апельсин, не понимая, на сколько же частей его все-таки делить? На тридцать шесть или на две?

— Ладно, — думаю, — разрежу пополам. Если лемуру мало, пусть сам дальше делит. У него все-таки когти есть.

Через десять минут фрукты были нарезаны, трубки наполнены и заткнуты бумажками.

— Уелл дан, — одобрила Эуленетт.

— Дело мастера боится, — ответил я.

Вскоре трубки были сложены в ведра, а ведра взяты в руки и вынесены на улицу.

— Кого же мы идем кормить?

— Ай-аев!

— Ка-во-о-о?

— Мадагаскарских лемуров. Ай-аев.

— Откуда же такое название?

— Увидишь — поймешь.

Мы вошли в уже известный тоннель под домом Даррелла и двинулись вдоль фотографий, рассказывающих о неимоверных достижениях зоопарка.

Вдруг достижения кончились, и появилась дверь.

На ней было написано:

«Ноктюрн».

«А вы ноктюрн сыграть смогли бы», — вспомнилось мне, — «на флейте водосточных труб?».

— Не смог бы, — подумал я. — Но где же ай-аи?

Дверь открылась, солнечный луч, заблудившийся в тоннеле, ударил в дверь и осветил ее целиком.

— «Ноктюрнал хауз», — прочел я. — Ночной дом, то есть.

Тут я понял, что лемуры эти — звери ночные.

— И облик у них, наверное, соответствующий. Клыки до земли и заячья губа.

— Их еще руконожками зовут, — сказал Эуленетт.

— Че-го-о-о?

— У них ноги, как руки.

— Ужас!

— И пальцы на них — веером.

— Как, как, как?

— Увидишь.

Дверь за нами закрылась, и наступила темнота, в которой я, конечно, ничего увидеть не мог. Но через пять минут темнота расступилась, и я стал различать какую-то гигантскую раму. В центе рамы кто-то стоял. Но ноги у него были — как ноги, руки — как руки. Вообще, он был очень похож на человека с ведром. Постепенно я понял, что это мое отражение, а рама — огромное стекло.

— Ты бы не хотел покормить ай-айев?

— И покормлю!

Эуленетт открыла незаметную дверь, и я вошел в раму.

Влажность за стеклом была колоссальная. Я понял, что ай-аи — звери не только ночные, но еще и тропические. Однако их самих пока видно не было. Слева, справа и спереди от меня вверх поднималась цементная скала.

— В горах они что ли живут? Не козлы ли?

Нашарив в ведре кормушку, я стал искать, куда бы ее поставить.

Эуленетт показала наверх, и я пополз по цементным скалам. Добравшись до какого-то утеса, я посмотрел вниз.

— Сюда?

— Оки-доки! — ответила Эуленетт.

Я оглядел цементную вершину в поисках зверя с руками вместо ног, но ничего похожего не увидел. Зато чуть дальше от обрыва стоял какой-то скворечник.

— Они — что, птицы? Или белки?

Цепляясь комбинезоном за фальшивые пики, я спустился к подножью.

Эуленетт ходила вдоль цементного взгорья и вставляла трубки с червем в специальные отверстия, которых оказалось вокруг немало.

Я нашарил вторую кормушку и совершил восхождение на противоположный склон. На его вершине стоял еще один скворечник.

Спускался я осторожно. Теперь мой путь проходил через лес трубок с бумажками. Они чем-то напоминали подснежники.

Мы вышли из рамы, и Эуленетт заперла дверь.

Бумажки в трубках тускло освещали фальшивые скалы.

Вдруг где-то наверху, на утесах, раздался барабанный стук. Таким стуком в цирке сообщают о начале смертельного номера.

— Поглядим, поглядим, — думал я. — Поглядим, какой номер они выкинут. Вряд ли такой уж смертельный.

Под барабанный звук сверху стала спускаться тень. Вот она вплыла в круг, освещенный трубками, и превратилась в зверя, у которого действительно вместо ног были руки. А пальцы распустились веером.

— Ай! — сказал я. — Ай!

— Теперь понял, почему его так назвали?

Тем временем ай-ай, добрался до первой трубки и распрямил огромный третий палец, будто бы разложил лезвие перочинного ножа. Пальцем он подцепил бумажку, и она покатилась к подножью. Когтем ай-ай начал выковыривать из трубки червяков. В темноте блеснули зубы похожие на заячьи. Но уши его больше напоминали лисьи.

Вот бумажки покатились и с другого склона. Оттуда спускался еще один ай-ай. В общих чертах эти звери напоминали мочалки, служившие хозяевам честно и очень долго.

Опустошив трубки, они стали шевелить ушами, как бы осматривая ими склоны.

— Не осталось ли где червячка, которого можно заморить?

Но червячков, увы, не осталось.

И здесь мы, должны помянуть добрым словом мучных червей. Они единственные существа, которые могут, положа руку на сердце, сказать, что отдали жизнь за дело охраны животных.

Когда мы вышли наружу, я долго привыкал к свету и глядел вокруг, мигая.

— Уелл дан, — сказала Эуленетт. — Можешь идти и иметь ланч.

Я повернулся и, все еще щурясь, по мостовой, по полю, да по дорожке двинулся к поместью Ле Ное.

За ланчем никто из моих товарищей не произнес ни слова.

Молча взяли еду, тихо ее съели и неслышно вышли из столовой.

Только Кумар, выходивший последним, вдруг сказал:

— А салат, оказывается, очень полезен кенгуру, потому что в нем содержится много витамина Б.

К зоопарку мы шли толпой. В зеленых комбинезонах мы были похожи на парашютистов, которые, приземлившись, спрятали свои парашюты в секретном месте. Встреченный нами фермер, остановился и долго глядел нам вслед огромными глазами.

На кормокухне Эуленетт рубила апельсины.

Раз! Нож с чмоканьем врезается в апельсин. Два! И разрубленный фрукт катится в ведро, обливаясь желтыми слезами.

— Сейчас пойдем кормить варей.

— Каких варей?

— А ты их не видел? Они вместе с каттами живут.

— С Катями? Вари с Катями живут?

— Ну да, вари-то черно-белые и красные. А катты все — кольцехвостые. Только вари кат все время по клетке гоняют.

Страшную картину нарисовала Эуленетт.

— Вы держите в клетках людей?

— Каких людей? Люди у нас, как положено, по дорожкам ходят и бумажками мусорят. В клетках — звери и птицы.

— А Вари? А Кати?

— Так они не то, что не люди, они даже не обезьяны.

— А кто же?

— Полуобезьяны, или, проще говоря, лемуры. Не хочешь ли ты помыть айву?

Я бросил айву в раковину и стал ее мыть. От этого на кухне стоял такой звон, будто бы я намывал пушечные ядра.

— Затем пару бананов, штуки три огурцов и несколько морковок. Только не мельчи. Бери покрупнее.

Я стал выбирать огурцы и морковку покрупнее и в итоге выбрал такие огромные овощи, что с ними можно было идти на врага. В ведро они не поместились и выглядывали оттуда, как солдаты из окопа.

— Помыть и порезать?

— Точно.

— Какой студент толковый! — удивился парень по имени Доминик, который тоже чего-то мыл в соседней раковине. — Вот у меня прошлый год студент был… сначала резал, а уж потом мыл. Он из одной жаркой страны приехал. «Зачем, говорит, — мыть? Мы на родине никогда ничего не моем».

— Почему?

— Табу. Им религия водой пользоваться запрещает. Они считают, что в воде злые духи живут.

Помыв и нарезав, что следует, мы отправились к Варям, которые, вроде бы, жили вместе с Катями.

Мы прошли вдоль клумбы с фиалками, миновали заросли бугенвиллей, обогнули стволы сирени и остановились у куста жасмина.

— Как у вас цветов много! И какие разные!

— Это Хартли все. Как за границу поедет, обязательно какие-нибудь новые цветы привезет. «Они, говорит, напоминают мне о наших иностранных проектах». Если он еще пару проектов организует, ходить будет негде.

Мы находились в какой-то незнакомой мне части зоопарка. Сюда я еще не хаживал. Тут имелись шири и даже просторы.

• Предыдущая
• 32/45
• Следующая