Феникс - Калбазов (Калбанов) Константин Георгиевич - Страница 23

• Предыдущая
• 23/66
• Следующая

Еще один. И снова в ход вступает кольт, уже изготовленный к бою отточенным движением. Солдат словно нарывается на препятствие и падает навзничь, выбросив вперед и вверх ноги. Ничего не поделаешь, у такого калибра останавливающая сила весьма велика. Сабля уже покинула тело поверженного врага.

Опять атака, на этот раз сзади. Виктор едва успевает уклониться и приложиться клинком к мушкету, заставляя его значительно отодвинуться в сторону. Левая рука, живя собственной жизнью, делает движение вперед, прижимая кресало и курок к боку. Мгновение — и оружие заряжено, а в следующий миг палец уже жмет на спуск. Солдат, затянутый в синий мундир с желтыми отворотами, переломился пополам, схватившись за живот, и сунулся лицом под ноги своему противнику.

Спина, туго обтянутая синим сукном. Что-то крича, гульд старается подняться на противоположный скат окопа, достав при этом стрельца, неудачно пытавшегося ударить его бердышом. Тут уж не до благородства: Виктор без затей рубит саблей наотмашь и, несмотря на хаос, беспрестанные крики, стоны, звон стали и выстрелы, отчетливо различает, как с характерным треском поддается сукно, а затем клинок принимает плоть. Солдата выгибает дугой, и он падает на землю.

Виктор еще отдает себе отчет в своих действиях, когда разряжает последний заряд. И тут он понимает, что в траншее остался один, потому как стрельцов из нее уже вытеснили и те продолжают биться, не давая противнику подняться наверх. Кое-где солдатам это удалось, и бойня идет уже наверху. Последнее осмысленное деяние — он подхватывает гульдский мушкет с насаженным на ствол багинетом и с диким ревом бросается в штыковую атаку сразу на двоих солдат, набегающих на него. Дальше только красная пелена на глазах от охватившей его ярости.

— Живой?

— Вроде дышит.

— Это ж сколько он кровушки своей пролил?

— Меньше говори. Давай стаскивай с него этих.

Виктор слышит голоса словно сквозь большие ватные тампоны, заткнутые ему в уши. Голоса кажутся знакомыми. Вот и чувствительность возвращается. С него стягивают какую-то тяжесть, и дышать сразу становится легче. Тело нестерпимо ломит, болит каждая мышца, каждая косточка. Он пытается открыть глаза, но ничего не получается. А может, они открыты и он просто ослеп? Кто-то поднимает его с земли, недолго несет на руках, потом аккуратно кладет на что-то более мягкое, чем земля, за что ему отдельное спасибо.

— Давай стягивай с него кафтан.

— Может, сразу к бабке Любаве?

— Дурень, перевязать сначала надо. Давай помогай.

Когда с него тянут одежду, он наконец издает первый звук — страдальческий стон. Боже, как же все-таки больно! Не иначе как смертушка пришла? «Спокойно, — осадил он себя. — Умирать тебе сейчас никак нельзя. Негоже дочурке сироткой оставаться». Было и куда хуже: со страшными ранами, без лекарской помощи, он не просто выжил, но еще и на гульдов охотился. Глаза… Что с глазами? Ничего не видно.

— Ну что там?

— Не понимаю. Кровищи столько, словно его в ней искупали, а на теле ни единого пореза, только шишка на затылке.

— Чего непонятного? Сам себя и искупал, только кровь та вражья, — сказал кто-то третий, тоже голосом очень знакомым. Точно, Соболь. А те двое — Зван и Кот.

— Ну что, нашли?! — Ага, это Куница.

— Не ори. Не видишь, что ли, — нашли. Похоже, его только по голове и приласкали, но знатно так: слова сказать не может, лишь мычит да стонет.

— Ну чего ты, дубина! Переворачивай, захлебнется!

Ох, ну зачем же так кантовать! Стон захлебывается, так как вверх по пищеводу устремляется содержимое желудка. Но Виктор уже на боку, и рвотная масса истекает на землю. Еще несколько спазмов, и дышать становится значительно легче.

— Глаза… — Голос едва слышен, говорить трудно, каждое слово отдается дикой болью в голове, а голоса окружающих и вообще звуки становятся нереально громкими и четкими настолько, что боль эта буквально вскипает.

— Что — глаза?

— Дурень. Лицо ему омойте. Не видишь, кровь запеклась да веки слепила. — А этот голос совсем не знакомый, но слова звучат для Виктора, как музыка, хотя громкий звук и отдается пульсирующей болью.

На лицо полилась прохладная вода из фляжки. Струйки воды с лица протекают в волосы, принося слабое, но облегчение. Кто-то аккуратно мокрой тряпицей трет лицо. Ощущения какие-то смешанные: с одной стороны, каждое прикосновение пульсирует болезненными толчками в затылке, отдаваясь в лоб и глаза, которые нестерпимо режет, но с другой — несколько смягчает неприятные ощущения.

— Чего тут столпились?

— Да эвон, господин десятник, Добролюба отхаживают.

— Жив, стало быть, ваш Вепрь.

— Ты, дядя, проходи давай, и чтобы кличку эту звериную мы больше не слышали, не то и спрос учинить можно. — Видно, что Зван сам чуть не рычит от злости, наверняка сейчас злым взглядом буравит стрелецкого десятника. Виктор сразу его опознал, тот во время боя находился неподалеку, да и раньше встречались не раз.

— А как его еще величать-то? — ничуть не смутился старый вояка. — Ты бы видел, как он тут бился, — чистый зверюга. Я сколько служу, и в боях бывал не раз, а такого ни разу еще не видел. Все уж отошли из рва, а энтот посреди ворога орудует так, что те к нему и приблизиться боятся. В одиночку на десяток кидался, словно ему и черт не брат. Совсем осатанел.

— Все одно не смей. Не любо ему то имечко.

— Зван…

— Тут я, атаман.

— Оставь.

— Ага, им только попусти…

— Не кричи… Больно.

— Ага. Молчу. — Это уже тихо, едва ли не шепотом.

Голоса и впрямь стихли. Наконец запекшаяся кровь размякла, и ее смогли счистить с ресниц. Виктор, все это время пытавшийся разлепить веки, наконец сумел распахнуть один глаз, не дожидаясь, пока оботрут влагу. Едва он это сделал, как тут же получил целый букет неприятных ощущений. Ударил нестерпимый свет: оказывается, все еще стоял белый день и солнышко весело сверкало на небосводе. Тем, чтобы отвести его в тень, парни не озаботились. В глаз попала и вода с сором, что вкупе с сотрясением мозга было очень неприятно, настолько, что он тут же застонал. Захотел было просто зажмуриться, но соринки заставили часто заморгать, отчего открылся и второй глаз, а неприятные ощущения тут же удвоились.

Наблюдавший за этим десятник недовольно ругнулся и, потеснив Звана, тут же повернул Виктора на бок, после чего обильно полил воду из фляжки на лицо, омывая и щеки, и глаза. Конечно, водица, попавшая на глазные яблоки, тоже не бог весть какое блаженство, но куда лучше сора. Не забыл служивый хорошенько полить и голову, за что болезный был особо благодарен, потому как тут же почувствовал облегчение. Ну и пусть его, пускай величает как хочет. Зато хорошо-то как.

— Ну чего столпились? — поднимаясь на ноги, произнес десятник. — Ладьте носилки и несите его к лекарке. Да поспешайте, хорошо ему прилетело.

Это было последнее, что Волков слышал, так как опять отключился. Но, как потом узнал, он не потерял сознание, а просто уснул, что при сотрясении мозга отнюдь не лишнее. Измученный организм сам определил, что сейчас для него лучше, а потому поспешил юркнуть в спасительный сон. Так что Виктор не помнил ни того, как его доставили в крепость, ни окончания боя.

Когда он опять пришел себя, то осознал, что находится в их избе, а в изголовье сидит Тихоня, как всегда что-то мастеривший. Сейчас у него работы хватало. Виктор отчетливо рассмотрел в его руках свою портупею. Так уж сложилось, что он и его парни были изрядно нагружены оружием: это и кобуры с парой пистолей, и подсумки с гранатами и патронами, и саперная лопатка, и нож, и сабля. Так что сам собой встал вопрос о том, как все это носить поудобнее. Вот и вспомнил Волков про шлею, которую он и его сослуживцы пользовали в армии и которая очень помогала носить с удобством нехитрую солдатскую справу. Разгрузка армейская, конечно, поудобнее будет, но под имеющееся у них вооружение шлея куда сподручнее, просто назвал он ее портупеей. Она была весьма похожа на портупеи, которые он помнил по фильмам о гражданской войне, с двумя плечевыми ремнями, просто шлея ему припомнилась из личного опыта.

• Предыдущая
• 23/66
• Следующая