История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 49

• Предыдущая
• 49/60
• Следующая

Я его обнял и, попросив извинения, что он видит меня в ночном колпаке, сказал, что он может провести у меня хоть всю ночь.

Этот любезный человек провел со мной два часа, не говоря совершенно о литературе, но ему и не нужно было этого, чтобы мне понравиться. Это был большой поклонник Эпикура и Сократа; история за историей, смех наперебой, разговоры обо всем, что касается удовольствий, которые можно получить, живя в Женеве, – вот то, что нас занимало до полуночи. Покидая, он пригласил меня поужинать на следующий день, заверив, что наш ужин будет веселым. Я обещал ждать его у себя в гостинице. Он просил никому не говорить о нашей встрече.

Наутро молодой Фокс явился в мою комнату с двумя англичанами, которых я видел у Вольтера. Они предложили мне сыграть в «Пятнадцать» по два луи за кон и, проиграв менее чем за час пятьдесят луи, я прекратил игру. Мы пошли осматривать Женеву и в час обеда отправились в «Отраду»[43]. Герцог де Вилар только что прибыл туда, чтобы проконсультироваться у Трончена, который в течение десяти лет поддерживал своим искусством его жизнь.

Во время обеда я не разговаривал, но потом Вольтер пригласил меня порассуждать о правительстве Венеции, зная заранее, что я должен был быть им недоволен; Я не оправдал его ожидания. Я попытался показать, что в мире нет страны, где можно пользоваться большей свободой. Поняв, что тема мне не по душе, он повел меня в свой сад, который, как он мне сказал, он сам создал. Большая аллея заканчивалась у водного потока; он сказал, что это Рона, которая течет во Францию. Он дал мне полюбоваться прекрасным видом Женевы и Дан Бланш[44], самой заметной вершины Альп. Переведя разговор на итальянскую литературу, он стал рассуждать с умом и большой эрудицией, высказывая, однако, каждый раз ошибочные суждения. Я не возражал. Он говорил со мной о Гомере, о Данте и Петрарке, – все знают его мысли об этих великих гениях. Не могу удержаться и не написать о том, что он думает, это, безусловно, важно. Я говорил ему только, что если бы эти авторы не заслужили того уважения, которое им оказывают все те, кто их изучает, их бы не поместили на тот высокий ранг, который они занимают.

Герцог де Вилар и знаменитый врач Троншен присоединились к нам. Троншен, большой, хорошо сложенный, с красивым лицом, вежливый, красноречивый, но не говорун, ученый физик, умница, врач, любимый ученик Бохераве, не пользующийся ни жаргоном, ни шарлатанскими приемами приспешников этого факультета, меня очаровал. Его медицинские методы, в основном, касались только режима, но чтобы их применять, ему необходимо было быть большим философом. Это он вылечивал от венерических болезней на легких, используя ртуть, переходящую в молоко ослицы, которую подвергли натираниям в тридцать фрикций руки трех-четырех мощных грузчиков. Я пишу это, потому что мне так говорили, но сам я едва могу этому поверить.

Персона герцога де Вилар привлекла все мое внимание. Наблюдая его поведение и его внешность, я, казалось, видел перед собой женщину лет семидесяти, одетую как мужчина, худую, изможденную и потасканную, которая, возможно, в молодости была красива. У него были щеки в красных прожилках, покрытые румянами, губы карминовые, ресницы черненые, зубы искусственные, и накладные волосы на голове, сильно напомаженные, с запахом амбры, и большой букет в еще больших размеров бутоньерке, которая доходила ему до подбородка. У него были грациозные жесты и говорил он тихим голосом, так что нелегко было понять, что он говорит. Впрочем, очень вежливый, с любезными манерами, весь во вкусе времен Регентства. Мне говорили, что, будучи молод, он был любим женщинами, но став старым, он избрал скромную роль, став женщиной, с тремя-четырьмя красивыми любовниками, которых содержал у себя на службе, из которых каждый в свой черед пользовался привилегией спать с ним. Этот герцог был губернатором Прованса. У него вся спина была в гангрене, и по всем законам природы уже десять лет, как он должен был умереть; но Троншен, с помощью режима, удерживал его в живых, подпитывая рубцы и раны, которые, без этой подпитки, умерли бы и увлекли герцога с собой. Это называется искусственной жизнью.

Я проводил Вольтера в его спальню, где он снял парик и колпак, который он носил поверх него, чтобы уберечься от простуды. Я увидел на большом столе «Summa» – «Сумма теологии» св. Фомы Аквинского и итальянских поэтов, среди прочих – Secchia rapita[45] Тассони.

– Это, – сказал он, – единственная трагикомическая поэма Италии. Тассони – монах, прекрасного ума и гениальной учености в области поэзии.

– Это ему подойдет; но он не ученый, потому что, насмехаясь над системой Коперника, говорил, что следуя ей, невозможно построить теорию лунных фаз и эклиптики.

– Где он говорил эту глупость?

– В «Discorsi academici».

– У меня их нет, но я их достану.

Он записал это название.

– Но Тассони, – снова начал он, – очень хорошо критиковал вашего Петрарку.

– Он опозорил этим свой вкус и свою литературу, как и Муратори.

– Вот, убедитесь, что его эрудиция велика.

– Est ubi peccat,[46].

Он открыл дверь, и я увидел архив почти из сотни толстых папок.

– Это, – сказал он, – моя корреспонденция. Вы видите около пятидесяти тысяч писем, на которые я ответил.

– У вас сохранились копии ваших ответов?

– По большей части. Это дело моего слуги, которому я плачу только за это.

– Я знаю издателей, которые заплатили бы большие деньги за то, чтобы стать обладателями этого сокровища.

– Берегитесь издателей, когда передаете что-то публике, если вы еще не начали.

– Я начну, когда буду старым.

И с этим я процитировал ему макаронический стих Мерлина Кокэ.

– Что это?

– Это стих из знаменитой поэмы в двадцати четырех песнях.

– Знаменитой?

– Достойной ею быть более, чем другие; но чтобы ее оценить, надо знать мантуанский диалект.

– Я его изучу. Сделайте так, чтобы она у меня была.

– Я подарю вам ее завтра.

– Буду вам обязан.

Нас вызвали оттуда, и мы провели два часа в общей беседе, где великий поэт развлекал свою публику, осыпаемый аплодисментами, хотя и сатирический и зачастую едкий, но всегда смеющийся, с не покидающей его улыбкой. Он содержал свой дом с необычайным блеском, и у него был наилучший стол. Ему было тогда шестьдесят шесть лет, и у него было сто двадцать тысяч ливров ренты. Те, кто говорил, или будет говорить, что он стал богатым, обманывая книготорговцев, заблуждаются. Книготорговцы, напротив, часто его обманывали, за исключением Крамеров, которых он обогатил. Он подарил им свои труды, и благодаря этому они так расширились. В то время, когда я там был, он передал им в подарок «Принцессу Вавилонскую», очаровательную сказку, которую он написал за три дня.

Мой синдик-эпикуреец зашел за мной в «Весы», как и обещал. Он отвел меня в дом, расположенный правее, на соседней улице, немного в гору. Он представил меня там трем девицам, из которых две были сестры, – все созданы для любви, хотя и нельзя назвать их красавицами. Легкий, грациозный поклон, лица одухотворенные, и, по видимости, веселые без притворства. Полчаса перед ужином прошли в разговорах, приличных, хотя и легких; но во время ужина синдик задал некий тон, и я уже предвидел, что должно произойти после ужина.

Была сильная жара, и под предлогом необходимости освежиться, будучи уверены, что никто нас не побеспокоит, мы дошли, раздеваясь, постепенно до почти натурального вида. Я стал опасаться, смогу ли я последовать примеру остальных четверых. Какая оргия! Мы поднялись в своем веселье до таких высот, что, цитируя непристойную поэму де Грекура, я был вынужден продемонстрировать трем девицам, каждой в свою очередь, по какому случаю произносилась там фраза: Gaudeant bene nati[47]

• Предыдущая
• 49/60
• Следующая