История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6 - Казанова Джакомо - Страница 51

• Предыдущая
• 51/60
• Следующая

– Достаточно, чтобы шарик находился в глубине кабинета любви во время сражения. Антипатическая сила этого металла мешает оплодотворению.

– Но, – заметила кузина, – может легко случиться, что маленький шарик легко выскользнет наружу из этого места перед концом действа.

– Отнюдь, если знать, как его удержать. Есть позиция, которая должна помешать шарику, под действием его тяжести, покидать убежище.

– Покажите же нам это, – сказал синдик, взяв свечу, чтобы посветить мне, когда я стал помещать шарик. Очаровательная кузина слишком много говорила, чтобы осмелиться убежать и уклониться от доказательства, которого желали ее кузины. Я расположил ее в ногах кровати таким образом, чтобы шарик, который я вложил на место, не мог оттуда выпасть; но он выпал после того, как дело было сделано, и она заметила, что я не удовлетворен, но не подала вида. Она снова взяла шарик рукой и убедила своих сестер сделать так же. Они согласились с заинтересованным видом.

Синдик, не испытывая никакого доверия к надежности шарика, не хотел довериться этому методу. Он ограничился удовольствием быть наблюдателем, и на это не жаловался. После получасового отдыха я снова начал праздник, уже без шариков, заверив их, что они ничем не рискуют, и сдержал слово.

В момент расставания я увидел, что три девицы переполнены чувствами, им казалось, что мы связаны близкими отношениями, а они мне ничего не дали. Они спрашивали у синдика, осыпав его сотней ласк, как он смог догадаться, что я именно тот, кто заслуживает быть посвященным в их великую тайну.

Синдик, в момент, когда мы собрались уходить, внушил трем девицам уговорить меня остаться в Женеве еще на день ради них, и я согласился. Он договорился на завтра. Правда, я настоятельно нуждался в дне отдыха. Он проводил меня в мою гостиницу поблагодарив в самых пылких выражениях.

После глубокого десятичасового сна я почувствовал себя в состоянии пойти насладиться замечательным обществом г-на де Вольтера, но этому великому человеку вздумалось пребывать в этот день в настроении едком, язвительном и насмешливом. Он знал, что я должен завтра уезжать.

Он начал за столом с того, что сказал, что благодарен мне за подарок, что я ему сделал – Мерлена Кокэ, очевидно, с самыми добрыми намерениями, но не благодарит за похвалы, которые я сделал этой поэме, потому что я явился причиной того, что он потерял четыре часа на чтение этих глупостей. Мои волосы стали дыбом, но я овладел собой. Я ответил ему достаточно спокойно, что в другой раз, возможно, он найдет его достойным того, чтобы самому воздать ему хвалу еще большую, чем моя. Я сослался на несколько примеров, когда первого прочтения оказывается недостаточно.

– Это так, но что касается вашего Мерлена, я его вам возвращаю. Я ставлю его в один ряд с «Девственницей» Шаплена.

– Который нравится всем знатокам, несмотря на плохую версификацию. Это хорошая поэма, и Шаплен – поэт; его гений мне не чужд.

Мое заявление должно было его шокировать, и я должен был это понять, когда он сказал мне, что ставит в одном ряду «Девственницу» и «Макароникон», который я ему подарил. Я знал также, что грязная поэма с таким названием, ходящая по миру, приписывается его имени; но поскольку он сам это отрицал, я полагал, что он скроет недовольство, которое должно было ему причинить мое объяснение, но как бы не так, он меня раздраженно опроверг, и это меня возмутило. Я сказал, что Шаплен обладал тем достоинством, что сделал свой сюжет приятным без того, чтобы добиваться одобрения читателей с помощью сальностей и кощунств.

– Так думает, – сказал я, – мой учитель г-н де Кребийон.

– Вы приводите мне суждение великого судьи. Но каким образом, скажите пожалуйста, мой собрат Кребийон стал вашим учителем?

– Он учил меня по меньшей мере в течение двух лет говорить по-французски. Чтобы заслужить его одобрение, я перевел его Радамиста на итальянский александрийским стихом. Я – первый итальянец, который осмелился приспособить этот размер к нашему языку.

– Первым, прошу прощения, был мой друг Пьер Жак Мартелли.

– Это вы меня простите.

– Черт возьми! Его работы, напечатанные в Болонье, есть в моей комнате.

– Вы могли прочитать только четырнадцатисложные стихи, без противопоставления мужских и женских рифм. Он счел однако, что сымитировал александрийский стих, и его предисловие вызывает у меня смех. Возможно, вы его не читали.

– Месье, меня раздражает чтение предисловий. Мартелли заверяет, что его стихи звучат для итальянского слуха так же, как александрийские для французов.

– Он грубейшим образом ошибается, посудите сами. Ваш мужской стих имеет только двенадцать слогов, а женский – тринадцать; все стихи Мартелли имеют четырнадцать, кроме тех, которые оканчиваются длинным слогом, который в конце стиха стоит двух. Заметьте, что первая цезура в середине стиха у Мартелли постоянно седьмая, в то время, как во французском александрийском стихе – всегда шестая. Или ваш друг Пьер Жак был вообще глух, или у него что-то со слухом.

– А вы в своих стихах следуете всем нашим теоретическим правилам?

– Всем, несмотря на трудности; потому что почти все наши слова оканчиваются на короткий слог.

– И какой эффект производит ваш новый метр?

– Он не нравится, потому что никто не может продекламировать мои стихи, но когда их произношу я сам, в своем кругу, их ждет триумф.

– Вы помните что-нибудь из вашего Радамиста?

– Пожалуйста, если вам угодно.

Я продекламировал ему ту же сцену, что читал Кребийону белыми стихами за десять лет до того, и он, казалось, был поражен. Он сказал, что затруднения незаметны, и это был самый большой комплимент, что он мог мне сделать. Он прочел мне, в свою очередь, кусок из своего Танкреда, которого, я полагаю, еще не публиковал, и которого в дальнейшем сочли, в полном смысле, его шедевром.

Итак, мы хорошо кончили, но стих Горация, который я привел, чтобы похвалить одну из его мыслей, заставил его сказать, что Гораций был великий мастер в области театра, в отношении приемов, которые никогда не устареют.

– Вы нарушили один из них, – сказал я ему, – но как великий человек.

– Какой же?

– Вы не пишете contentus paucis lectoribus[49].

– Если бы Гораций боролся с суеверием, он писал бы для всего мира, как я.

– Вы могли бы, как мне кажется, избежать страданий, связанных с этой битвой, потому что никогда не добьетесь его разрушения, и даже если вы этого добьетесь, скажите мне, чем вы его замените.

– Это мне нравится. Когда я избавлю род людской от кровожадного чудовища, которое его пожирает, можно ли спрашивать меня, чем я его заменю?

– Оно его не пожирает, оно, наоборот, необходимо для его существования.

– Любя род людской, я хотел бы видеть его счастливым, как я сам, свободным; суеверие не может сочетаться со свободой. С чего вы взяли, что рабство может составить счастье народа?

– Вы, стало быть, хотели бы видеть владычество народа?

– Боже сохрани. Нужен один правитель.

– Таким образом, суеверие необходимо, потому что без него народ никогда не подчинится монарху.

– Никакой монархии, потому что это слово говорит мне о деспотизме, который я должен ненавидеть, как и рабство.

– Тогда чего вы хотите? Если вы хотите, чтобы правитель был один, я не могу его воспринимать иначе, чем монарха.

– Я хочу, чтобы он правил свободным народом, будучи при этом его главой, но его нельзя будет назвать монархом, потому что он не будет арбитром в спорах.

– Адиссон вам скажет, что такой монарх, такой руководитель невозможен. Я на стороне Гоббса. Из двух зол следует выбирать меньшее. Народ без суеверий станет философом, а философы не желают подчиняться. Народ не может быть счастлив, будучи раздавлен, растоптан и на цепи.

– Если вы меня читали, вы нашли там доказательства того, что суеверие – враг королей.

– Если я вас читал? Читал и перечитывал, в основном потому, что не согласен был с вашим мнением. Ваша первейшая страсть – любовь к человечеству. Et ubi peccas[50]. Эта любовь делает вас слепым. Любите человечество, но любите его таким, какое оно есть. Оно не способно пользоваться благами, которые вы ему предоставляете, и, наделив его ими, вы делаете его более несчастным и более злым. Оставьте ему зверя, который его пожирает – этот зверь ему дорог. Я никогда так не смеялся, как тогда, когда увидел Дон Кихота, пытающегося защититься от галерников, которым по величию души он дал свободу.

• Предыдущая
• 51/60
• Следующая