Золотой адмирал - ван Викк Мэсон Френсис - Страница 20

• Предыдущая
• 20/117
• Следующая

Уайэтт ответил не сразу. Может, там, за пеленой тумана, затаились еще такие же? Он посмотрел во все стороны, но за двумя жилистыми незнакомцами разглядел лишь верхушки рогоза и ряд тускло мерцающих луж.

— Дадим им полбуханки хлеба да кусок сыра — и пусть идут своей дорогой. Путь этот опасен: помнишь, в Саттон-Бридже констебль нас предупреждал, что эти болота так и кишат всевозможным жульем и бродягами?

— Клянусь, мил человек, что мы не из их числа. — Более рослый приблизился, засовывая топор с широким лезвием за широкий кожаный пояс.

— Ради Бога, джентльмены, — канючил другой, — поверьте, что мы никакие не убийцы-разбойники, а всего лишь бедные фермеры, которых разорило огораживание общинных земель и которые идут теперь искать работу в город Хантингдон. Мы почти валимся с ног от голода — и Дик и я.

Нотка искренности, ясно проскользнувшая в голосе говорящего, убедила Уайэтта. Он слишком хорошо сознавал, что многие мелкие фермеры по всей Англии вынуждены были стать бродягами из-за огораживания того, что раньше было общинными хозяйскими землями, с целью превращения их в частную собственность.

— Ну, тогда вам позволяется присоединиться к нам, — решил Уайэтт. — И все же шагайте впереди нас и ради вашего же собственного блага не поднимайте ни малейшего шума и не делайте неожиданных резких движений.

— Благослови вас Господь, добрые люди, — щербато заулыбались и одетый в лохмотья, и его босоногий спутник. — Давно уже с нами никто не разговаривал по-человечески.

После того как были извлечены обещанные хлеб и сыр, четверо мужчин зашагали в молчании, нарушаемом лишь чавканьем ног и копыт по скверной, изрезанной глубокими колеями дороге. Наконец они ступили на чуть более высокую местность, заросшую ивами, березами и ольховником, часто подступающими прямо к дороге.

Уайэтт почувствовал в кончиках пальцев покалывание и напряженность. Где-то там, в тумане, ему послышались тихие голоса. И еще один мягкий сосущий звук, словно кто-то вытаскивал ногу из грязи. Но, может быть, это всего лишь олень со своей оленихой — и больше ничего?

— Эй вы, идите ровнее, — предупредил Уайэтт, рассчитывая, что громкий его голос приникнет в самую чащу окружающего леса. — Одно неверное движение — и двое бродяг лягут трупами в эту трясину.

— Мы же поклялись всем святым, что мы бедные, но честные люди, — недовольно проворчал тот, что был пониже, с дубиной. — Нас вам бояться нечего. — Эту успокаивающую» фразу он прокричал так же громко, как и Уайэтт свое предостережение. А не подчеркнул ли он малость слово «нечего»? Так или иначе, но из подлеска не исходило больше ни звука.

Их медленное продвижение продолжалось около часа, и вот наконец отвратительная дорога постепенно пошла на подъем. В то же время и туман поредел настолько, что стали видны небольшие пастбища, и группы деревьев, и даже домик из серого камня, заброшенный, с провалившейся крышей. Развалюха стояла, окруженная молодым сосняком, проросшим на месте, должно быть, когда-то колосившегося хлебного поля.

Всем четверым путникам картина эта оказалась до боли знакома. По всей Англии можно было увидеть сотни подобных брошенных на волю судьбы крошечных наделов, владельцев которых довели до голодной смерти или выгнали прочь после огораживания их общинной земли каким-нибудь богатеем во время кровавого и несчастливого царствования Филиппа и Марии.

Все эти беды произошли из-за того, что цена на шерстяную ткань, идущую на экспорт в Германию и Скандинавию, поднялась на такую неимоверную высоту, что владельцы щедрых зерновых полей перестали выращивать жито и начали разводить овец. В результате такого перехода от земледелия к овцеводству появились, с одной стороны, совершенно новый денежный класс, а с другой — огромная армия честных мужчин и женщин, лишенных своих наделов и доведенных до отчаяния безработицей.

По мере того как солнечный свет прогонял этот серебристо-серый мрак, окутавший болота, настроение у Уайэтта поднималось. Как славно было сознавать, что с каждым шагом он все ближе к Сент-Неотсу, к родному дому и к милой Кэт Ибботт. Но в то же время сомнение не давало ему покоя: а вдруг сквайр Эдвард Ибботт[36] осуществил свое намерение и помолвил свою старшую дочь с человеком более подходящим, более прочно стоящим на ногах, более близким к нему по общественному положению, чем безземельный моряк? Ведь у Генри Уайэтта нет за душой ни шиллинга лишних денег и за последние два года о нем не было ни слуху ни духу.

Надо же быть таким круглым идиотом, чтоб не писать домой почаще! Нахмурившись, он поспешал за двумя бродягами в обносках, торчащих из-под козьих кафтанов, бредущих уныло повесив безобразно косматые головы. При полном свете дня они выглядели еще более покинутыми и одинокими, чем сквозь недавнюю дымку тумана.

Когда дорога наконец стала посуше, Питер остановил вьючную лошадь.

— Теперь, мужики, бояться вам нечего и дорогу свою вы найдете, так что ступайте своим путем — и да сопутствует вам более удачливая судьба.

— Вы были так добры к нам, несчастным оборванцам, — ухмыльнулся вдруг тот, что был покрупнее. — Вот вам моя рука, буду всегда рад услужить вам. — И он протянул грязную пятерню с узловатыми пальцами.

Уайэтт, улыбаясь, пожал ее и вдруг обнаружил, что кисть его стиснута, словно капканом. Питер, однако, отскочил в сторону и резко пригнулся под дубиной второго разбойника, внезапно описавшей круг над его головой. С хриплым торжествующим мычанием первый сильно рванул Уайэтта к себе, но левой рукой моряк успел схватиться за кинжал, что висел у него на поясе.

Одна лишь лошадь, опустившая словно молью изъеденную голову, оставалась безучастной свидетельницей происшедшей затем молчаливой, но отчаянной схватки. Напавший на Уайэтта, похоже, еще не был знаком с новыми приемами борьбы, завезенными недавно из Италии, когда фехтование шпагой дополнялось применением кинжала. Захватив и обезвредив правую руку Уайэтта, предназначенную для шпаги, разбойник уже мнил себя победителем и только тогда распознал свою гибельную ошибку, когда кинжал моряка пронзил ему предплечье правой руки.

Питер тем временем схватился с другим злодеем, меньшего роста, и, в основном благодаря своей силе вырвав у него дубинку, с глухим стуком опустил ее на засаленную шапчонку из грубой коричневой шерсти. Издав хриплый звук, похожий на кашель, тот рухнул без движения на утоптанную грязь дороги. Все происшедшее не заняло и полминуты.

Таверна, что стояла на распутье в глубине Рамсейского леса, не могла претендовать на какую-то исключительность. Кажущиеся карликами по сравнению с разросшимися вокруг гигантами дубами четыре фронтона «Пестрого быка»с подернутой зеленью мха соломенной крышей говорили о том, что это скорее бедный постоялый двор, нежели гостиница. Однако из старой кирпичной трубы ободряюще густыми клубами поднимался грязновато-сиреневый дым. Вокруг в хаотичном беспорядке были разбросаны наружные постройки, такие, как амбары, овчарни и уборные. Один из сараев стоял, сильно накренившись вперед к широченной луже, разлившейся прямо перед главным входом в гостиницу. В ней, утопая по бабки в воде, застыла троица тощих белых с красными пятнами коров, с любопытством взирающих на пришельцев, а также несколько перепачканных грязью свиней и дюжина серых и белых гусей.

От изучения с более близкого расстояния гостиница нисколько не выигрывала. На ее штукатурке и деревянных стенах налип не один слой грязи, разбрызгиваемой копытами копошащихся в жиже животных, а в маленьких окнах уцелевших стекол в свинцовой оправе уже оставалось меньше, чем было отсутствующих.

— Нечего сказать, привлекательное местечко, — кисло сморщился Уайэтт. — И к тому же поблизости, похоже, нет ни одной деревни.

Он отвесил своему связанному унылому пленнику хороший удар ногой по «корме».

— Постыдись, Питер! Даст Бог, мы найдем констебля и подарим ему эту ходячую падаль.

• Предыдущая
• 20/117
• Следующая