История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/92
• Следующая

дальше», что только отдаленно сознавая, что «гимназист» и в «Нижнем» –

стал себя спрашивать, трогая пуговицы мундира: «Что же истина, то ли,

105

что я гимназист и покупаю в соседней лавочке табак , или этой ужасной

невозможности, гимназистов и т.п., табаку и прочее, вовсе не существует, а

это есть наш сон, несчастный сон заблудившегося человечества, а

существуют... Что?.. Миры, колоссы, орбиты, вечности!!.. Вечность и я –

несовместимы, но Вечность – я ее вижу, а я – просто фантом...

Вот как он пишет о своем друге Шперке и о бессмертии (из Опавших

листьев):

Сказать, что Шперка теперь совсем нет на свете – невозможно. Там

м. б. в платоновском смысле «бессмертие души» – и ошибочно: но для моих

друзей оно ни в коем случае не ошибочно.

И не то, чтобы «душа Шперка – бессмертна»: а его бороденка рыжая не

могла умереть, «Бызов» его (такой приятель был) дожидается у ворот, и сам

он на конце – направляется ко мне на Павловскую. Все как было. А «душа» его

«бессмертна» ли: и – не знаю, и – не интересуюсь.

Все бессмертно. Вечно и живо. До дырочки на сапоге, которая и не

расширяется, и не «заплатывается» с тех пор, как была. Это лучше

«бессмертия души», которое сухо и отвлеченно.

Я хочу «на тот свет» прийти с носовым платком. Ни чуточки меньше .

О Боге и мировом порядке (из Опавших листьев):

Что же я скажу (на т. с.) Богу о том, что Он послал меня увидеть?

Скажу ли что мир Им сотворенный прекрасен?

Нет.

Что же я скажу?

Б[ог] увидит, что я плачу и молчу, что лицо мое иногда улыбается. Но Он

ничего не услышит от меня.

О национальности (из Уединенного):

Посмотришь на русского человека острым глазком...

Посмотрит он на тебя острым глазком...

И все понятно.

И не надо никаких слов.

Вот чего нельзя с иностранцем.

Последняя цитата напомнит читателю, как трудно, как невозможно

передать на другом языке аромат, вкус, запах такого человека, как Розанов. А

может быть, и не стоит (с точки зрения русского патриота) пропагандировать

его среди иностранцев. Есть люди, которые просто ненавидят – активно

ненавидят – Розанова, считают его отвратительным. В этой ненависти

ортодоксальные священники объединяются с людьми совсем другой догмы,

например, с Троцким. Розанов – антипод классицизма, дисциплины, порядка,

всякой прямой линии и воли. Его талант женский: голая интуиция без следов

«архитектуры». Это апофеоз «естественного человека», отрицание усилия и

дисциплины. Андрэ Сюарес сказал о Достоевском, что он представил «скандал

обнаженности» ( le scandale de la nuditе). Но по сравнению с Розановым нагота

Достоевского вполне прилично прикрыта. К тому же нагота Розанова не всегда

красива. При всем том Розанов – величайший писатель своего поколения.

Русский гений не измерить, не принимая в расчет Розанова; мы отвечаем за

своих великих людей, какими бы они ни были.

106

5. ШЕСТОВ

У Шестова с Розановым много общего. Оба они иррационалисты и

имморалисты. Оба больше всего ценят человеческую личность – превыше всех

идей и систем. Оба начинали с Достоев ского, а позже перешли к Ветхому

Завету. Оба мистики, но Розанов биологический мистик, мистик плоти, а

Шестов – мистик чистого духа. Розанов иррационален на практике, как и в

теории: он не логик, он был способен только на эмоциональные,

«интуитивные» аргументы. Шестов сражается с Разумом его собственным

оружием – опровергая логику, он проявил себя безукоризненным логиком.

Корни Розанова – глубоко в русской и «славянофильской» почве, и даже в

иудаизме его привлекала именно почва, животворящие корни. У Шестова нет

корней ни в какой почве: его мысль интернациональна, или, скорее,

наднациональна, – в этом смысле он больше сродни Толстому, чем

Достоевскому. Настоящее имя Льва Шестова – Лев Исаакович Шварцман. Он

родился в Киеве в семье богатых еврейских торговцев в 1866 г. Шестов изучал

юриспруденцию; философия и литература привлекли его довольно поздно.

Первая книга Шестова – Шекспир и его критик Брандес – появилась в 1898 г.; в

этой книге он нападал на позитивизм и национализм сильно переоцененного

датского критика во имя довольно туманного идеализма, нашедшего своего

героя в образе Брута. В этой книге проявились лучшие литературные качества

Шестова, но своим отношением к идеализму она отличается от его более

позднего творчества. Ибо война с идеализмом стала главной темой всех

позднейших книг Шестова, начиная с Добра в учении гр. Толстого и Ф. Нитше

(1900) и Достоевский и Нитше: философия трагедии (1901). Эти две книги

образуют введение в творчество Шестова, и в них сосредоточилась вся сила его

разрушительной критики. За ними последовала книга фрагментов и максим –

Апофеоз беспочвенности (1905), название неудачно переведено на англий ский

как Все возможно, и серия эссе об отдельных писателях – Ибсене, Чехове,

Бердяеве. Потом Шестов замолчал на долгие годы: он жил за границей, изучая

философию и мистику. Следующая книга – Potestas clavium ( Власть ключей,

1916) – возвещает новую ступень в творчестве Шестова: не изменив главному в

своем мировоззрении, он от современных писателей переходит к известным

религиозным деятелям и мистикам прошлого (к Лютеру, Блаженному

Августину, Плотину, св. Павлу, к Библии) и находит в них ту же правду, что

нашел в Ницше и Достоевском. В 1917 г. Шестов (к большому разочарованию

многих своих поклонников, считавших, что разрушительный дух Шестова

должен сочувствовать разрушительной деятельности большевиков) занял четко

антибольшевистскую позицию. Он уехал из России и поселился в Париже, где

привлек внимание французских литературных кругов. Последняя книга

Шестова ( Гефсиманская ночь – о Паскале) появилась сначала по-французски.

Шестов – человек одной идеи, и во всех своих книгах он снова и снова

повторяет одно и то же. Лейтмотив его творчества можно найти в

заключительных строках Толстого и Нитше: «Добро – братская любовь, – мы

знаем теперь из опыта Нитше, – не есть Бог. „Горе тем любящим, у которых нет

ничего выше сострадания“. Нитше открыл нам путь. Нужно искать того, что

выше добра. Нужно искать Бога».

Со времен Сократа отождествление Добра и Разума с Богом было

краеугольным камнем нашей цивилизации. Шестов поставил себе цель

опровергнуть это отождествление. Он противопоставляет ему религиозный

опыт великих мистиков, почерпнутый у Ницше и Достоевского и

подтвержденный Паскалем, св. Павлом, Плотином и Ветхим Заветом; по этому

опыту Бог – высшая и единственная ценность – превосходит человеческие

107

нравственные и логические нормы, и единственное, чем стоит заниматься, – это

поисками такого иррационалистического и аморального Бога. С особым

удовольствием Шестов цитирует самые острые и парадоксальные изложения

этого ученья, которые он находит у Тертуллиана, у Лютера и у других

авторитетов, настаивая на единстве опыта всех великих мистиков и на коренной

несовместимости их «библейского» мышления с греческим мышлением.

Единственный путь к Богу – преодолеть и отвергнуть мораль и логику. Этого

можно достичь только в минуты непреодолимого кризиса – последней трагедии,

после которой человек становится мертв для жизни. Только когда он мертв для

• Предыдущая
• 49/92
• Следующая