Корабль мертвых - Травен Бруно - Страница 28

• Предыдущая
• 28/44
• Следующая

Инженер не подал рапорт, как не подал бы такой рапорт офицер, получивший пощечину от рядового. Никто не видел и ладно. Но если бы он подал рапорт, я, конечно, бы засвидетельствовал, что инженер ворвался в котельную с гаечным ключом в руке и хотел пришибить кочегара за то, что упало давление в котлах. Я бы добавил еще и то, что второй инженер был здорово пьян, из-за этого и разбил голову. И это не было бы ложью, нет, потому что мы с кочегарами были братьями в аду. И когда кто-то там наверху блеет, пытаясь соблюсти закон: «Права не права, но это моя родина!», я отвечаю: «Прав я или не прав, но я в аду не со вторым помощником, а с кочегаром!».

На другой день первый инженер все же узнал о случившемся и сказал своему помощнику: «Считайте, вам повезло. Дьявольское везение, дружок. Не пытайтесь повторить такое во второй раз. Можете подходить к шахте, но не советую повышать голос. Если пар падает, корыто действительно может остановиться, но если вы сойдете вниз, вас попросту убьют и сожгут в топке и никто никогда не узнает, куда вы делись. Предупреждаю вас». Второй инженер мечтал о месте первого, но предупреждение принял и никогда больше не пытался спуститься в раскаленное пространство котельной, а если все же появлялся в проходе, то на достаточном расстоянии и говорил даже с некоторым подобострастием: «Ну и дерьмо у нас уголь! С таким углем самый золотой кочегар не удержит давление».

Кочегары не идиоты, они понимают, чего хочет от них инженер и прилагают все усилия к тому, чтобы поднять пары. У них ведь тоже здорово развито спортивное чувство. К тому же, какой смысл жаловаться на начальство. Оно всегда такое, какого ты заслуживаешь. Один раз удачно ударить, конечно, лучше, чем долго бастовать. Называют тебя хамом или нет, какая разница? Главное не быть трусливым. Что бы ни говорили об «Йорике», но она многому нас учила. Не только плохому. Полгода ужасной работы в ее котельных и никаких кумиров! – это чего-то стоило. Помоги себе сам, никогда ни на кого не полагайся. Вот закон для тебя.

Ставить на место выпавшие решетки везде трудно, но на «Йорике»…

Каждая решетка весит около пятидесяти килограммов. Они лежат на тонких металлических ребрах, которые когда-то были новенькими и хорошо держали любую решетку. Но это было давно, еще до вавилонского смешения языков, достигшего пика на «Йорике». Ничего удивительного, что ребра истончились, обгорели, проржавели. Решетки лежат на них самым краешком. Когда выгребаешь шлак, когда сбиваешь его, решетка легко соскальзывает в зольник. Она раскалена, ее приходится тащить клещами, которые сами весят около двадцати килограммов. А ведь требуется очень точно установить край решетки на металлическом ребре, и поскольку за прошедшие тысячи лет они стали втрое тоньше, это ужасная работа. Закрепишь одну, но тут же падает в зольник другая. Пока вытягиваешь другую, цепляешь соседнюю, и она тоже падает в зольник. А если один конец соскользнул, то соскользнул и другой, без этого не бывает. Бесконечная, вытягивающая нервы процедура требует неимоверного терпения и сочетания самых разных счастливых случайностей. И это все касается одной только решетки. А она ведь, падая, задевает соседнюю, и та тоже падает. И ты обливаешься потом в ужасном танце. Ведь кроме того, что тебе надо вытащить и установить решетку на место, ты должен еще и следить за котлами. Решетки тяжелы, даже когда их просто подымаешь, а они ведь еще раскалены. А заодно ты должен подбрасывать уголь в топки, и угольщик должен подтаскивать все новые и новые порции топлива.

Когда наконец мы поставили решетки на места, мы просто замерли на какое-то время, потому что потеряли все силы. В нас погасли последние искры жизни. Полчаса мы были действительно как мертвецы. Кровь текла еще по жилам, но мы этого не чувствовали, грудь, спина, руки, плечи – все было обожжено, исцарапано. У нас не было сил даже дышать. Но надо было поднимать упавшие пары. Надо было снова подтаскивать уголь к топкам, а ближайшие бункеры были уже пустыми. Все удобные места на «Йорике» заняты товаром. Так бывает на любом корабле, потому что они выходят в плаванье ради товаров. За одну только вахту я тысяча четыреста пятьдесят раз переносил полную лопату угля. Да, это все делал грязный угольщик, почти не человек, самый презренный член экипажа, не имеющий ни простыни, ни подушки, ни даже матраса, у которого не было своей ложки и вилки, и который не имел возможности вовремя умыться, воспользоваться мылом и чистой водой. Случись такое, компания стала бы неконкурентоспособной, а это подорвало бы силу государства.

В четыре часа сменился мой кочегар. Я нет. Я работал. А без двадцати пять я попытался разбудить Станислава, чтобы вынести золу и шлак. Он спал. Он был без сознания. Он слишком долго пробыл на «Йорике», чтобы откликаться на первое требование. Когда пассажир первого класса спрашивает, как могут в таких условиях работать люди, ему обычно отвечают: «Дело привычки». Эти слова все объясняют. Но как человек не может привыкнуть к голоду, к болезням, издевательствам, так он не может привыкнуть к ужасу преисподней. Хотя слова «дело привычки» все объясняют. Получается, что так оно и есть. Станислав, здоровый, крепкий парень, просто отключался, он не хотел, он не имел сил чувствовать одно и то же. Ни человек, ни животное не могут привыкнуть к непреходящим страданиям. Страдания могут притупляться, да, но это вовсе не привычка, это не дело привычки. Это все та же тщательно спрятанная бессмысленная вера: а вдруг что-то случится? Именно надежду можно считать главным инструментом любого поработителя. Он играет на ней и всегда выигрывает.

– Я же только что лег, – сказал Станислав, открывая глаза. – Разве уже пять?

Он был грязный, черный, потому что не умылся перед сном, а сразу упал на койку.

– Я должен тебе сказать, Станислав, – признался я, растирая по лицу такую же грязь, – я, кажется, не выдержу. Сейчас я вдруг понял, что не выдержу. В одиннадцать часов я, наверное, уже не смогу таскать золу. Я прыгну за борт.

После этих слов Станислав сел в койке.

– Не стоит прыгать за борт, – выругался он. – Если ты прыгнешь, «Йорике» конец, я не смогу тянуть твою и свою вахту. И не хочу прыгать вслед за тобой. Нет, никогда! Лучше уж броситься в топку.

И он не врал.

Он действительно так думал.

В шесть часов моя смена закончилась. Я даже не смог оставить запас угля для Станислава. Я просто не мог держать в руках лопату. Мне теперь не нужны были подушка или матрас. Я упал в койку каким был – грязный, потный, в рубашке и в обуви, пропитанных маслом и угольной пылью. И когда на ближайшей стоянке я вновь появился на палубе, я ничем не отличался от других матросов. Такой же грязный оборванный каторжник. В своей одежде я теперь не мог сойти на землю, потому что меня тут же поймали бы и доставили обратно. Я стал неотъемлемой частью «Йорики».

Я упал на койку, но тут же кто-то заорал:

– Вставай, надо завтракать, парень!

Я не хотел завтракать, я был не в силах подняться. Зачем мне завтрак, если мне вообще не нужна еда? Иногда говорят: «Я так устал, что не могу шевельнуть пальцем». Теперь я это понимал. Теперь я это понимал лучше, чем все другие. И что там пальцем! От усталости я не мог сомкнуть век. Глаза были полуоткрыты, я воспринимал мутный дневной свет как тягостную боль, но не мог сомкнуть веки. Они не смыкались, потому что у меня не было на то сил. Одна только мысль: «Ох, исчез бы этот режущий свет». И все. В конце концов, я смирился и с этой болью, но какая-то сила сбросила меня под ноги орущей толпе.

– Какого черта? Вставай. Без двадцати одиннадцать. Тебе пора убирать золу.

Когда мы сбросили золу в море, принесли с камбуза обед. Я съел несколько слив, плававших в мутном соусе, который тут называли пудингом. Я слишком устал, чтобы съесть что-то еще. А когда в шесть часов я сменился с вахты, я был так утомлен, что мне и в голову не пришло искать воду для умывания. Я сразу упал на койку.

• Предыдущая
• 28/44
• Следующая