Машенька - Набоков Владимир Владимирович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/21
• Следующая

В пятницу утром танцовщики разослали остальным четырем жильцам такую записку: Ввиду того, что:

1. Господин Ганин нас покидает.

2. Господин Подтягин покидать собирается.

3. К господину Алферову завтра приезжает жена.

4. M-lle Кларе исполняется двадцать шесть лет.

И 5. Нижеподписавшиеся получили в сем городе ангажемент — ввиду всего этого устраивается сегодня в десять часов пополудни в номере шестого апреля — празднество.

— Гостеприимные юноши, — усмехнулся Подтягин, выходя из дома вместе с Ганиным, который взялся сопровождать его в полицию. — Куда это вы едете, Левушка? Далеко загнете? Да… Вы — вольная птица. Вот меня в юности мучило желанье путешествовать, пожирать свет Божий. Осуществилось, нечего сказать…

Он поежился от свежего весеннего ветра, поднял воротник пальто, темно-серого, чистого, с большущими костяными пуговицами. Он еще чувствовал в ногах сосущую слабость, оставшуюся после припадка, но сегодня ему было как-то легко, весело от мысли, что теперь-то уж наверное кончится возня с паспортом, и он получит возможность хоть завтра уехать в Париж.

Громадное, багровое здание центрального полицейского управления выходило сразу на четыре улицы; оно было построено в грозном, но очень дурном готическом стиле, с тусклыми окнами, с очень интересным двором, через который нельзя было проходить, и с бесстрастным полицейским у главного портала. Стрелка на стене указывала через улицу на мастерскую фотографа, где в двадцать минут можно было получить свое жалкое изображение: полдюжины одинаковых физиономий, из которых одна наклеивалась на желтый лист паспорта, еще одна поступала в полицейский архив, а остальные, вероятно, расходились по частным коллекциям чиновников.

Подтягин и Ганин вошли в широкий серый коридор. У двери паспортного отделенья стоял столик, и седой, в усах, чиновник выдавал билетики с номерами, изредка, как школьный учитель, поглядывая через очки на небольшую разноплеменную толпу.

— Вам надо стать в очередь и взять номер, — сказал Ганин.

— Этого-то я и не делал, — шепотом ответил старый поэт. — Прямо проходил в дверь…

Получив через несколько минут билетик, он обрадовался, стал еще больше похож на толстую морскую свинку.

В голой комнате, где за низкой перегородкой, в душной волне солнца, сидели за своими столами чиновники, опять была толпа, которая, казалось, только затем и пришла, чтобы во все глаза смотреть на то, как эти угрюмые господа пишут.

Ганин протиснулся вперед, таща за рукав Подтягина, который доверчиво посапывал.

Через полчаса, сдав подтягинский паспорт, они перешли к другому столу, — опять была очередь, давка, чье-то гнилое дыханье, и, наконец, за несколько марок желтый лист был возвращен, уже украшенный волшебным клеймом.

— Ну теперь айда в консульство, — радостно крякнул Подтягин, когда они вышли из грозного на вид, но в общем скучноватого заведения. — Теперь — дело в шляпе. Как это вы, Лев Глебович дорогой, так покойно с ними говорили? А я-то в прошлые разы как мучился… Давайте-ка, на имперьял влезем. Какое, однако, счастье. Я даже, знаете, вспотел.

Он первый вскарабкался по винтовой лесенке, кондуктор сверху бабахнул ладонью о железный борт, автобус тронулся. Мимо поплыли дома, вывески, солнце в витринах.

— Наши внуки никак не поймут вот этой чепухи с визами, — говорил Подтягин, благоговейно рассматривая свой паспорт. — Никак не поймут, что в простом штемпеле могло быть столько человеческого волненья… Как вы думаете, — вдруг спохватился он, — мне теперь французы наверное визу поставят?

— Ну конечно, поставят, — сказал Ганин. — Ведь вам сообщили, что есть разрешение.

— Пожалуй, завтра уеду, — посмеивался Подтягин. — Поедем вместе, Левушка. Хорошо будет в Париже. Нет, да вы только посмотрите, какая мордомерия у меня.

Ганин через его руку взглянул на паспорт, на снимок в уголку. Снимок, точно, был замечательный: изумленное распухшее лицо плавало в сероватой мути.

— А у меня целых два паспорта, — сказал с улыбкой Ганин. — Один русский, настоящий, только очень старый, а другой польский, подложный. По нему-то и живу.

Подтягин, платя кондуктору, положил свой желтый листок на сиденье, рядом с собой, выбрал из нескольких монет на ладони сорок пфеннигов, вскинул глаза на кондуктора:

— Генух?

Потом бочком глянул на Ганина.

— Что это вы говорите, Лев Глебович. Подложный?

— Именно. Меня, правда, зовут Лев, но фамилия вовсе не Ганин.

— Как же это так, голубчик, — удивленно таращил глаза Подтягин и вдруг схватился за шляпу, — дул сильный ветер.

— Так. Были дела, — задумчиво проговорил Ганин. — Года три тому назад. Партизанский отряд. В Польше. И так далее. Я когда-то думал: проберусь в Петербург, подниму восстание… А теперь как-то забавно и удобно с этим паспортом.

Подтягин вдруг отвел глаза, мрачно сказал:

— Мне, Левушка, сегодня Петербург снился. Иду по Невскому, знаю, что Невский, хотя ничего похожего. Дома — косыми углами, сплошная футуристика, а небо черное, хотя знаю, что день. И прохожие косятся на меня. Потом переходит улицу человек и целится мне в голову. Я часто это вижу. Страшно, — ох, страшно, — что когда нам снится Россия, мы видим не ее прелесть, которую помним наяву, а что-то чудовищное. Такие, знаете, сны, когда небо валится и пахнет концом мира.

— Нет, — сказал Ганин, — мне снится только прелесть. Тот же лес, та же усадьба. Только иногда бывает как-то пустовато, незнакомые просеки. Но это ничего. Нам тут вылезать, Антон Сергеевич.

Он сошел по винтовой лесенке, помог Подтягину соступить на асфальт.

— Вода славно сверкает, — заметил Подтягин, с трудом дыша и указывая растопыренной рукой на канал.

— Осторожно, — велосипед, — сказал Ганин. — А консульство вон там, направо.

— Примите мое искреннее благодарение, Лев Глебович. Я один бы никогда не кончил этой паспортной канители. Отлегло. Прощай, Дейтчланд.

Они вошли в здание консульства и стали подниматься по ступеням.

Подтягин на ходу пошарил в кармане.

— Идем же, — обернулся Ганин.

Но старик все шарил.

К обеду собралось только четверо пансионеров.

— Что же наши-то, — так опоздали? — весело проговорил Алферов.

— Верно, ничего у них не вышло.

От него так и несло радостным ожиданием. Накануне он ходил на вокзал, узнал точный час прихода северного поезда: 8,05. Утром чистил костюм, купил пару новых манжет, букет ландышей. Денежные дела его как будто поправлялись. Перед обедом он сидел в кафе с мрачным бритым господином, который предлагал ему несомненно выгодную комбинацию. Его ум, привыкший к цифрам, был теперь заполнен одним числом, как бы десятичной дробью: восемь запятая ноль пять. Это был тот процент счастья, который покамест выдавала судьба. А завтра… Он жмурился и шумно вздыхал, представляя себе, как завтра, спозаранку, пойдет на вокзал, как будет ждать на платформе, как хлынет поезд…

Он исчез после обеда; танцоры, взволнованные, как женщины, предстоящим торжеством, последовали: вышли под ручку закупать мелкие яства.

Одна Клара осталась дома: у нее болела голова, ныли тонкие кости полных ног; это вышло некстати, — ведь нынче был ее праздник. «Мне сегодня двадцать шесть лет, — думала она, — и завтра уезжает Ганин. Он нехороший человек, обманывает женщин, способен на преступление… Он может спокойно глядеть мне в глаза, хотя знает, что я видела, как он собирался украсть деньги. И все ж он весь — чудесный, я буквально целый день думаю о нем. И никакой нет надежды…»

Она посмотрела на себя в зеркало: лицо было бледнее обыкновенного; на лбу, под низкой каштановой прядью, появилась легкая сыпь; под глазами были желтовато-серые тени. Лоснистое черное платье, которое она надевала изо дня в день, ей надоело нестерпимо; на темно-прозрачном чулке, по шву, очень заметно чернела штопка; покривился каблучок.

• Предыдущая
• 15/21
• Следующая