Сердце Бонивура - Нагишкин Дмитрий Дмитриевич - Страница 60

• Предыдущая
• 60/146
• Следующая

— Что там случилось? — спросил Михайлов.

— Новобранцы удули! — с довольным блеском в глазах сказал один.

— Молодцы ребята! — сказал второй. — Там один белобрыска-парень как заложил два пальца в рот, да как свистнет! Все врассыпную! Конвоиры пах-пах! Куда там… Теперь не найдёшь!..

Михайлов сел в трамвай, вскоре догнавший колонну. Из окна пристально рассматривал идущих кое-как «новобранцев», перепуганных донельзя. Алёши среди них не было. «Ушёл!» Михайлов облегчённо вздохнул. Он слез на очередной остановке и не торопясь пошёл к порту, к бухте.

Солнце расплескалось на волнах бухты, разведённых свежим ветром. Ясные блики от них трепетали на бортах судов, стоявших на рейде, точно кто-то баловался на просторе бухты в этот ясный день, играя со множеством зеркал. Мелкая волна билась о покатый берег, взбегая на него, тотчас же отходя и оставляя на ракушечнике клочья пены, которая опадала, как встряхнутая опара. На волнах покачивались рыбачьи баркасы, пробегали, переваливаясь, шампуньки. Била волна в берег и выкидывала на него всякую дрянь, всякий мусор. Лежала на приплеске морская капуста, выброшенная прибоем, издавая терпкий запах йода, соли и сырости. Большая часть прибрежья бухты была мелководна. Каменные причалы расположились вправо к вокзалу, к Эгершельду. Корабли, ожидавшие своей очереди под погрузку, толпились на середине бухты. Влево берег казался свалкой от множества мелких гребных и парусных судов, покрывавших его словно грудой щепы, — так разнообразны были они, в такой сумятице толклись они, подбрасываемые волной. А прямо от бухты в вышину семи холмов, окаймлявших её, карабкались каменные дома. Беспощадное солнце палило городские улицы, и даже здесь, у самой бухты, слышался запах асфальта, плавившегося под горячими лучами. Камень, камень…

«Эка вырубили все! — сказал сам себе Михайлов. — А когда поручик Комаров высаживался здесь, тайга подступала к самому берегу, ночью к палаткам медведи подходили, солдатам страшно было на полверсты в сторону отойти — как бы не заблудиться! Эх! Не по-хозяйски тут люди жили, не о жизни, а о наживе думали… Тут деньги делали, а отдыхать на юг, в благодатный Крым, ездили!» Он размечтался и задумался совсем не о том, что волновало его сейчас, и не о том, чем был он занят. Гранитные набережные бы устроить вдоль всей бухты — сколько тогда судов может принять порт! Солнце палит и камень кругом, надо и глазу и сердцу отдых дать. Зелёным бы поясом перепоясать Владивосток, чтобы тянулся от Эгершельда до Чуркина мыса непрерывной полосой, защитил бы город от дыма и копоти порта, дал бы приют детишкам, которым сейчас некуда выйти, разве только в чахлые скверы. Неправда, что здесь ничего не будет расти. Росла же тайга в первозданной своей прелести… Значит, и сейчас может расти, коли руки до этого дойдут!

Михайлов любил этот город, ставший его второй родиной, город, в котором вырос он как боец. Во всем, что делал он, жило стремление увидеть город в руках настоящего хозяина. И уже в мечтах своих видел город другим… «Странные, однако, мысли в голову приходят!» — усмехнулся Михайлов.

На каланче Морского штаба пробило пять.

В шесть Михайлова ждали в бухте Улисс, у минёров…

«А молодчина все-таки Пужняк!» — вспомнил он опять о бегстве мобилизованных, и неторопливой походкой обеспеченного и солидного человека, у которого есть время и прогуляться, и помечтать, и поглазеть, он направился к Светланской, где его в условленном месте должен был ждать уполномоченный от минёров.

Вход в бронетупик был запрещён. Часовые теперь находились не только на территории, где стояли бронепоезда, но и снаружи.

Едва кто-нибудь приближался теперь к цеху, как слышал окрики: «Кто идёт? Отворачивай… Ходу здесь нет!»

Феде Соколову подпольная организация поручила выяснить, что делается в броневом тупике. Несколько дней бродил он безуспешно. Ворота закрывались наглухо. Возле стояли казаки, на вопросы они не отвечали и внутрь не пускали. Федя решил схитрить. С видом крайне занятого человека он направился в ворота. Его остановили:

— Куда-а?

— Инструменты у меня в цехе остались! — сказал он.

— Ну, коли остались, так уже не твои, а наших ребят, — заметил лениво рябой, стоявший в паре с Цыганом. — Не оставляй другой раз. Да и на кой они тебе, коли бастуешь?

— Дак ведь мои же инструменты! Не век забастовка будет… Чем буду работать?

— Пущай идёт! — сказал Цыган.

Но рябой мотнул головой:

— Проваливай-ка, брат! А ты тоже добер больно стал, Цыган. Пусти его, а он чего-нибудь сунет в броневагон. Разбирайся потом.

— Да хоть обыщите меня! — взмолился Федя.

Рябой рассердился:

— Иди ты к черту, слышишь!

Цыган пристально посмотрел на Соколова. Со значением произнёс:

— Иди-ка, паря. Наш Иванцов казак справный, службу знает… пока дежурит — не пустит, коли сказал.

Соколов, поняв прозрачный намёк Цыгана, отошёл с удручённым видом.

На другой день в карауле опять стоял Цыган, но в паре с бородатым казаком. Уже смелее Федя повторил свою выдумку. Лозовой сказал:

— Пропуск надо взять, паря.

Цыган вступился за рабочего:

— Тут одним духом слетать можно. Я знаю, где он, работал. — И, видя, что Лозовой чинить препоны не станет, добавил: — Слышь, шагай… Только одним духом. А то нас подведёшь. Да на глаза офицерам не суйся.

Лозовой отвернулся. Федя Соколов юркнул за ворота.

— Эх, Цыган, Цыган… Смотри ты! — вполголоса заметил Лозовой. — И себе и мне хлопот наделаешь. Зря пустил.

Цыган мотнул курчавой головой. Чуб его закрыл глаза.

— Не пропадать же инструменту, дядя.

Лозовой искоса посмотрел на подчаска и сказал:

— Инструмент… разный бывает.

За воротами Федя пробыл не больше десяти минут. Он залез на старую цистерну, откуда ясно было видно все. Этих десяти минут Феде было достаточно, чтобы отчётливо представить себе картину того, что делается в цехе.

Три состава были приведены в боевую готовность. На платформах виднелись орудия. Возле одного бронепоезда на земле стояло несколько пулемётов. Их вталкивали в вагоны через маленькие двери и нижние люки. Вооружённые составы были выкрашены защитной краской, отчего приобрели весьма внушительный вид. Они не принадлежали более депо, а стали военными.

Федя увидел маляров на козлах у бортов вагонов. Вглядевшись, он рассмотрел трехцветные и зеленые угольники и размашистую надпись: «На Москву!»

— Ишь ты, далеко хватают! — пробормотал он.

Больше ему делать было нечего. «Не сегодня-завтра отправят», — подумал Федя и поспешно вышел из цеха, счастливо избежав нежелательных встреч.

Цыган с любопытством посмотрел на него. Лозовой спросил, нашлись ли инструменты.

— Нет. Видно, кто-то из ваших замыслил! — с показным огорчением сказал Федя. — Ума не приложу, как их искать теперь!

Цыган заметил ему:

— Ты, паря, сюда больше не ходи-ка. Нас-то в другое место отправят. Тут ингуши станут. По-русски ни бельмеса не знают, пристрелить могут за здорово живёшь! — Вдруг с деланной свирепостью он закричал: — Давай, давай! Нечего шляться!

Федя невольно оглянулся. К цеху приближался Караев.

— Ну, ты не очень-то кричи… не на жену! — буркнул Федя для вида и поплёлся по пустым путям.

Указания Михайлова были коротки и ясны: там, где невозможно предотвратить воинские перевозки бескровным путём, применять партизанские, диверсионные методы — подрывать пути, пускать поезда под откосы без предупреждения, когда ведут военные машинисты. В осуществлении этого забастовщикам предоставлялась самая широкая инициатива.

Члены стачкома молчаливо переглянулись. Антоний Иванович нарушил молчание:

— Понятно! Ну что ж, товарищи, я думаю, мы и тут кое-что можем сделать… Надо только обмозговать это дело. На путях стоят бензиновые цистерны, керосин, спирт… Опять же бронепоезда! Да и с солдатами составы пойдут через Первую Речку…

• Предыдущая
• 60/146
• Следующая