Мы с Костиком - Петкевич Инга - Страница 15
- Предыдущая
- 15/19
- Следующая
— А я буду композитором, — говорил Ромка.
— Будешь, — говорил Костик. — Ну конечно же будешь!
— А я буду боксёром, — говорил я.
— Ну, это положим, — говорил Костик.
— Ничего, — говорил Ромка. — Мы ему профессию теперь найдём. Хватит ему жить особняком. Мы его теперь пристроим.
— А утюг… Утюг-то пригодился! — вдруг заливался он.
И мы хохотали все втроём.
— В его годы я тоже мечтал о собаке, — сказал Костик, когда мы пришли домой. — И никогда её у меня не было. И, может быть, поэтому в моём характере появилось много вредного и нездорового. Пусть же хоть у моего ребёнка будет собака…
Никифор
Когда Никифор проснулся, в комнате стояла подозрительная тишина. Мать на кухне громыхала кастрюлями, над ухом жужжал комар, но в комнате было тихо. Никифор приоткрыл глаза. Комар был толстый и красный и жужжал так противно, что у Никифора сразу же зачесались все старые укусы.
— Спокойно, — сказал себе Никифор. Он осторожно высвободил руку, подождал, пока комар усаживался на щеке… Хлоп!! Но комар оказался проворнее. Быстро набирая высоту, он взвился под потолок и как ни в чём не бывало уселся там на электропроводе.
— Мы-ка-ла, — сказал Кузьма.
Никифор откинул одеяло. Так и есть. Кузьма глядел на него через сетку своей кровати, в зубах у него была мамина ночная рубашка, от которой он отгрызал кружево. Некоторое время они в упор разглядывали друг друга. Кузьма — мрачно и упрямо, а Никифор смотрел и думал, что вот если человек глуп и у него к тому же режутся зубы, то ему должно быть всё равно, что грызть. Так нет, никогда не станет Кузьма грызть, что ему положено. И чего уже только он не сгрыз! Вон спинку стула и то погрыз. Был бы глупым, не был бы таким вредным. И ведь знает же, что гадость делает, недаром притих, — всегда пакостит втихомолку. Просто уж таким уродился.
Кузьма между тем выдрал из рубашки огромный кусок и теперь, набив рот, вращал во все стороны глазами и мрачно сопел.
— Плюнь сейчас же! — сказал Никифор.
Кузьма застыл, стиснув зубы.
— Я с тобой драться не стану, — сказал Никифор. — Только если ты когда-нибудь сжуёшь мою рубашку!..
Но Кузьма уже не слушал, он смотрел куда-то сквозь Никифора. Лицо его было сосредоточенно и сурово. Он будто прислушивался к чему-то или что-то обдумывал.
Никифор знал эти уловки. Быстро соскочив с кровати, он схватил горшок, но было уже поздно.
— Одни пакости на уме!
И, поставив горшок на прежнее место, Никифор юркнул обратно в постель, закрыл глаза и даже захрапел для вида.
Было тихо. Мать грохотала уже где-то в саду, наверное, поливала огурцы. Только зачем их поливать? Всё равно куры склюют… Всё тот же красный комар медленно опустился с потолка и закружил над Кузьмой. Тот по-прежнему жевал кружево. А Никифор лежал и думал, что рубашка всё равно испорчена, а если отнять её от Кузьмы, то будет много крика, и прибежит мать, и ему же, Никифору, попадёт. А ведь он мог ещё и не просыпаться и не знать всего этого. Так что он не виноват, не надо было оставлять рубашку.
«Когда он наконец вырастет, я спрошу у него, зачем он всё жевал». Таких вопросов у Никифора уже накопилось немало, и, засыпая, он перебирал их в уме…
И приснилась ему большущая корова. Эта глупая и толстая корова, медленно двигаясь по саду, жевала всё на своём пути, а за ней широкой лентой оставалась только чёрная изрытая земля. Корова шумно чавкала и тяжело вздыхала, из глаз её катились тяжёлые слёзы, а бока росли и раздувались. И он, Никифор, маленький, как комар, крутился вокруг неё с хворостиной, он хлестал её из последних сил, и кричал, и просил уйти…
На этот раз он проснулся, как обычно, от крика.
— Ма-ма-ма-ма! — вопил Кузьма.
А мать с рубашкой в руках стояла посреди комнаты, и лицо у неё было удивлённое и обиженное.
— Мам, а мам? — позвал Никифор.
Мать задумчиво посмотрела на него.
— Мам, когда же он наконец заговорит? — спросил он.
Мать растерянно заморгала и вдруг ни с того ни с сего бросилась обнимать и целовать Кузьму. И тот сразу же перестал орать и повис у неё на шее, уткнувшись носом в её плечо, и даже зафыркал от радости.
Никифор мрачно слез с кровати.
— А если бы я рубаху сжевал? — проворчал он, но ему ничего не ответили.
— Ну и пусть… — сказал он и пошёл к дверям.
— Никуда не уходи, — сказала ему вдогонку мать. — Сейчас завтракать будем.
Никифор не оглянулся, он только подумал, что завтракать будет всё равно один Кузьма, а ему, как всегда, придётся кричать петухом, и бить в таз, и делать всякие глупости.
На крыльце было солнце. Всё небо было заляпано белыми и круглыми, как блины, облаками, которые быстро неслись друг за другом и то и дело закрывали солнце. А по зелёной горе, которая возвышалась там, далеко за садом, улицей и железнодорожной насыпью, по этой зелёной горе одна за другой проползали небольшие круглые тени.
На маминой клумбе распустилась долгожданная роза. Раньше на её месте росли сибирские маки, но потом папа привёз розу, и мама забыла про маки, перекопала их и посадила на их месте розу. Мама любила копать и сажать и часто забывала, что на этом месте уже что-то посажено. Выдёргивать и полоть мама не любила, и поэтому на клумбах и грядках всё вырастало вперемешку: и морковь, и салат, и цветы, и трава — всё было густо и непонятно. Только огурцы росли особняком на небольшой чёрной грядке, и куры уже подбирались к ним.
— Ну, погодите у меня! — проворчал Никифор и, быстро соскочив с крыльца, шмыгнул в кусты шиповника.
Вдоль забора было много крапивы, но она больше не кусалась, и шиповник не царапался, потому что Никифор давно проложил здесь для себя тропинку. В заборе была дыра, которая вела на чужой участок. Здесь сад и кусты были ещё гуще, но это были его, Никифора, владения, потому что кроме него здесь никто никогда не бывал, и окна в доме были заколочены досками, а на калитке висел большой ржавый замок.
Никифор прошёл по участку. На заросших клубничных грядках нашёл несколько небольших ягод и съел их. Недозрелых рвать не стал, пусть дозреют. На круглом мраморном столике с ржавыми ножками сидела сорока и, склонив голову набок, разглядывала Никифора. Когда он проходил мимо, сорока соскочила на землю и не торопясь пошла впереди него по дорожке.
Никифор пошел за ней. Они обогнули дом и по очереди, сначала сорока, а за ней Никифор, поднялись на большую открытую веранду. Сорока села на перила, а Никифор — в плетёную качалку, которая стояла посреди веранды. Качаться на ней было нельзя, потому что она была очень старая и вот-вот угрожала развалиться, к тому же слишком скрипела.
Тут было тихо и спокойно, и никто в целом мире не знал, что он, Никифор, теперь тут сидит…
Но пора было действовать, и он решительно слез с качалки, достал из кармана верёвку и сделал из неё петлю.
Куры ходили вдоль забора. Никифор лёг на землю, просунул руку с петлёй сквозь планки, разложил петлю на земле и стал ждать. На этот раз кура попалась почти сразу. Она закудахтала, замахала крыльями, но было уже поздно. Никифор быстро влез на забор, подтянул верёвку с курой и привязал её как можно выше. Кура билась на заборе, как белый флаг, хлопала крыльями и кричала.
А Никифор был уже дома. Он вернулся туда тихо и незаметно и спокойно сел за стол. Он сидел и ел кашу, которая сегодня была не такой уж противной. Он ел кашу и смотрел в окно, где за забором собралась уже изрядная толпа, и кудахтала кура, и галдели тётки, и хохотали мальчишки. Он ел кашу, а мать с Кузьмой на одной руке и с кашей для Кузьмы в другой выбегала за калитку и, возвращаясь, рассказывала, что вот опять мальчишки привязали куру к забору, что житья нет от этих мальчишек, но куры тоже хороши, и не надо их распускать: ни кур, ни мальчишек.
- Предыдущая
- 15/19
- Следующая
