Десять тысяч шагов - Дементьев Анатолий Иванович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/37
• Следующая

— Принимайте в свою компанию, — сказал я и осторожно посадил Найденыша в гнездо. Довольный, что со всей этой историей благополучно покончено, я вернулся в дом. Но едва успел занять прежнее место у окна, как во дворе послышалось громкое пронзительное чириканье. Конечно, это были хозяева гнезда. Они заметили непонятное увеличение своего семейства и были немало озадачены. Потом оба воробья скрылись под крышей. «Ну вот и приняли подкидыша», — подумал я. А в следующую минуту увидел, как один из птенцов, неумело трепыхая в воздухе крылышками, свалился на землю. Благо, внизу лежало порядочно соломы, и он не разбился.

Пришлось опять выйти во двор. Подобрав птенца, я сразу же узнал его: Найденыш был чуть крупнее своих собратьев. Посадив снова птенца в гнездо, я оглянулся. Взрослые воробьи находились поблизости и не переставали возбужденно чирикать. Но как только птицы увидели, что я отошел от сарая на порядочное расстояние, тут же вернулись в гнездо, а в следующую минуту Найденыш уже летел на землю…

— Вот так штука! — начал сердиться я.

Воробьи не желали принимать Найденыша в свою семью. Подобрав несчастного птенца, я побрел домой сильно раздосадованный. Хорошо хоть, что Петя и Боря не видели, иначе, что бы я им сказал…

Воробьенку пришлось устроить гнездо в старой клетке, довольно просторной, благо такая нашлась на чердаке. И тут опять появились Боря и Петя. Увидев Найденыша, они спросили, почему я посадил птенца в клетку. Пришлось рассказать о неудаче.

— Вот видите, — не удержался Боря. — Воробьи они такие, чужих не принимают.

Ребята охотно согласились помогать воспитывать Найденыша (мы так и назвали птенца). Вместе с Володей они кормили его мухами, червяками, гусеницами, давали размоченные в молоке хлебные крошки. Воробьенок быстро рос и чувствовал себя отлично.

Когда Найденыш стал почти со взрослого воробья, мы решили выпустить его на волю. Поставили клетку на подоконник и открыли дверцу. Некоторое время птенец прыгал с жердочки на жердочку, потом заметил открытую дверцу и заинтересовался ею. Он опасливо выглянул и вдруг, чирикнув как-то по-особенному, легко выпорхнул в сад. Найденыш опустился на ветку рябины и долго сидел, нахохлившись. Потом, услышав крики воробьев в глубине сада, он радостно отозвался и полетел навстречу.

— Вот и нет больше Найденыша, — с грустью сказал Володя.

— Кормили его, поили, а он даже спасибо не сказал, — добавил Боря.

— Как не сказал? — возразил я. — А «чик-чирик» слышали? Птицы добро помнят, он еще навестит нас.

И в самом деле, к вечеру Найденыш вернулся. Окно, выходившее в сад, было открыто, и он, влетев в комнату, уселся на своей клетке.

— Папа, смотри, Найденыш! — радостно закричал Володя.

Мы накормили воробьенка остатками пшенной каши и хлебными крошками, и он остался ночевать. Несколько дней Найденыш навещал нас, оставаясь на ночь, а однажды улетел, больше мы его не видели. Может быть, он и прилетал во двор со стаей воробьев, может быть, даже жил где-нибудь поблизости, только разве его отличишь среди других.

— Кузьму-то Захарыча вы знали? — Степан Тимофеевич вскинул кустистые брови и посмотрел на меня долгим, внимательным и чуть грустным взглядом.

— Того, что до войны лесником здесь был?

— Вот, вот, его самого.

— Слышал, но встречаться не приходилось.

Я поставил на стол чашку с недопитым чаем и полез в карман за папиросами. Сынишка, утомленный трудной дорогой, сладко похрапывал на широкой лавке.

— Умаялся, — старый лесник кивнул на Володю. — Пусть выспится на вольном воздухе. Это не то, что у вас в городе.

— Это верно, Степан Тимофеевич! Но ведь он о такой поездке давно мечтал. …Так вы о Кузьме Захаровиче упомянули…

— Кузьма Захарыч… Хороший мужик был. А кто лучше него знал наши леса, все повадки птицы и зверя? Таких поискать. Вот только грамоты не хватало, а то бы книгу мог написать. Очень полезную, уж поверьте.

— Что же с ним случилось?

— От медведя погиб. В декабре три года… Вот ведь как бывает: всю войну прошел цел и невредим, а в родном лесу смерть нашел. Делал обход и напоролся на медведя-шатуна. Знаете, что это такое?

— Не приведи бог встретить.

— Да уж чего хуже. Шатун на Кузьму сразу пошел, а у того ружье — старенька двустволка, осечку дало. Ну, медведь его и подмял. Не новичок в таком деле Кузьма, а сплоховал… — Степан Тимофеевич тяжело вздохнул. — Три года минуло, а все перед глазами, как живой стоит. Мы ведь с детства дружили.

Лесник подлил мне крепкого ароматного чаю, в который для вкуса была добавлена какая-то травка, раскурил трубку, сделанную из причудливо изогнутого сучка, и заговорил снова.

— До войны, сами знаете, дичи разной в наших лесах не в пример больше водилось. Другой бы озолотиться мог, а он за наживой не гнался и безобразничать никому не позволял. Законы и честь охотничью соблюдал строго. Сам я видел, как однажды Захарыч безусого охотника хворостиной вразумлял. А за что бы вы думали? Тот горе-охотник нелетный выводок тетеревей перебил. Стегал его Захарыч и приговаривал: «Это за матку, это за малых, а это — чтобы впредь неповадно было».

Я смотрел на строгое, с резкими чертами лицо Степана Тимофеевича, обрамленное густыми черными, слегка тронутыми сединой волосами. Серые умные глаза прятались под мохнатыми бровями. От всей фигуры веяло спокойной силой, уверенностью в себе.

— Интересный с Захарычем случаи был в Отечественную войну. — Лесник очнулся от долгого раздумья и опять заговорил. — Мы ведь вместе служили: он шофер, я тоже. В армии обучились машины водить.

— Расскажите, дядя Степан, — вдруг раздалось за моей спиной. Сын сидел на лавке и вовсе глаза смотрел на лесника. Наверное, он давно уже проснулся, хотя мы разговаривали тихо, и все слышал.

— А ты бы спал, постреленок, ведь утро скоро.

— Я выспался, дядя Степан.

Володя слез с лавки и сел рядом с лесником, прижавшись к нему и просительно заглядывая в глаза.

— Как у вас было на войне, а?

— Ничего особенного, воевали, как все, — Степан Тимофеевич потрепал Володю по голове. — Заняли мы деревеньку в Белоруссии, это когда уже фашиста с нашей земли гнали, и только расположились передохнуть, приказ: двигаться дальше. Даже пообедать не успели. А щи какие были — до сих пор жалко… Но приказ есть приказ, ничего не попишешь. Выплеснули щи из котелков — и по машинам. Кузьма завел свою трехтонку сразу и поехал первым, я — за ним, за мной остальные. Шоссейка просматривалась далеко. Вскоре по обе стороны потянулся еловый лес. Кузьма Захарыч по-прежнему впереди, я за ним. А дорога плохая. Когда-то здесь наездили глубокие колеи, потом земля засохла, дождей давно не было. Вот, едем, значит, по этой колее. Колеса чуть не до половины в ней скрылись. Случись что — никуда не свернешь.

И вдруг на полном ходу Кузьма — стоп. Я еле притормозить успел, чуть на его машину не наскочил. А за мной и остальные так. Выскакиваю из кабины, кричу: «Кузьма, какого ты лешего встал?» А он в ответ только рукой махнул и побежал по дороге еще быстрее. Я — за ним. И уж тогда понял, в чем дело.

Впереди, шагах в пятнадцати, ковыляет в глубокой колее крякуха, а за ней весь ее выводок, около десятка утят. Совсем еще маленькие, пестрые пуховые комочки. Испуганная матка то выскочит из колеи, то обратно к ним. Ей-то запросто выбраться, а вот утята не могут. Она, понятное дело, волнуется, кричит. Как выводок в колею попал — неизвестно. Пожалуй, матка переводила утят с одного болота на другое. Может, и нарочно в колею завела — так-то безопаснее.

Другие шоферы тоже повыскакивали, бегут к нам, впереди лейтенант, молоденький такой, прямо из училища, не обстрелянный еще.

Тем временем Кузьма мой добежал до выводка и давай утят ловить. Они пищат, крякуха на него бросается, а Захарыч знай себе ловит да в подол гимнастерки сует. Переловил всех и пошел к болотнике, что виднелась неподалеку от дороги. Матка, понятно, за ним ковыляет и все кричит: куда, дескать, малых моих потащил. У болотники Захарыч утиное семейство вытряхнул. Тут и крякуха подоспела, повела выводок к воде. А Кузьма бегом к машине.

• Предыдущая
• 4/37
• Следующая