Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич - Страница 2

Можайский замолчал и протянул газету побледневшему репортеру. Тот вяло отмахнулся от нее.

— Да, страшное было дело…

— И с жертвой. Как же ты ее пропустил, составляя свои записки?

— Послушай! — Сушкин тоже поднялся с кресла. — Жаль человека! И ведь я там был: упрек…

Можайский, перебив репортера, легонько ткнул его в грудь, заставив снова опуститься в кресло.

— Я ни в чем тебя не упрекаю. Мой вопрос совершенно ясен и столь же прост: почему ты не включил этот случай в свои записки?

— Но ведь это очевидно! — Сушкин снова попытался подняться, но, передумав, потянулся к стакану и бутылке. Налив, он выпил, обойдясь на этот раз без лимона. — Кто такой Бочаров? Какое после него могло остаться наследство? Пенсия вдове и сиротам из эмеритальной кассы? Я ведь о чем толкую…

— Я понял, о чем ты говоришь. А теперь послушай. — Можайский прошелся по комнате и, вернувшись к своему креслу, встал за ним, оперевшись на его спинку. — Бочаров не был женат. И детей у него тоже не было. Но была сестра — родная, и еще одна — сводная. Так вот: по странному стечению обстоятельств родная сестра Бочарова погибла несколько дней спустя после его собственной смерти. Через неделю, раньше или позже — уже и не скажу, но это нетрудно выяснить. Да и не это важно, а сам по себе факт: случай этот вполне укладывается в твои изыскания. Более того. Ты спрашиваешь, какое после простого служителя пожарной команды могло остаться наследство? Ты удивишься, но весьма приличное. В сравнительных мерках, разумеется. Бочаров поступил на службу давно. Служил не просто исправно, а с рвением. Можно сказать, всю душу вкладывая: при условии, конечно, что это — то занятие, в которое можно вкладывать душу. Как бы там ни было, он был пожарным по призванию… не он один, понятно, но именно его, старейшего, без преувеличения, служителя нашей городской пожарной команды, можно поставить в должный пример. Знаешь ли ты о бытующей практике вознаграждений?

Сушкин кивнул.

— А знаешь ли ты, до каких размеров могут простираться эти вознаграждения?

— Рубль? Пять?

Можайский усмехнулся:

— Часто так и бывает. И не на одного, а на многих. Еще чаще вознаграждения адресуются классным чинам или, без передачи в руки, на пользование пострадавших нижних. Но случается и другое. Буквально с месяц назад наследники Дягтеренко — этот пожар тоже освещал ты, мог бы и поинтересоваться деталями — выдали на двадцать восемь нижних чинов две тысячи рублей вознаграждения. В дополнение к этому Общество от огня страхования наградило двух особенно отличившихся служителей пятьюдесятью рублями каждого. Припоминаю и случай с Орловым графом: тысяча рублей на нескольких человек. Вдова фабриканта Мейнихеля: по сто рублей четверым. Дирекция Горного института — по двадцать рублей… Не скажу, конечно, что это — правило или обыденность, присущая каждому пожару, но всё же случается. Капитал Бочарова, за годы службы отложенный им из таких вознаграждений и приращенный процентами, составил семь с половиной тысяч рублей. Согласись, для служителя пожарной команды не так уж и мало.

— Семь с половиной тысяч? — в голосе репортера послышалось изумление.

— Да.

— Поправь меня, если я ошибаюсь, но годовой доход с такого… капитальца поболе будет, чем содержание?

— Несомненно.

— И эти деньги…

— Достались сводной сестре.

Не удерживаемый больше Можайским, Сушкин встал и, потоптавшись у кресла, приблизился к приставу.

— И она?

— Ты не поверишь.

— Ну?!

Можайский выдержал эффектную паузу и мягко сказал:

— Пожертвовала в эмеритальную кассу.

Выйдя из ярко освещенной парадной и на мгновение почти ослепнув от темноты, Можайский встал на тротуаре и вздохнул: вся линия на протяжении от Среднего до Большого проспектов казалась погруженной во мрак, хотя на самом деле фонарей на этом отрезке было достаточно и все они работали.

Проблема, как это было доподлинно ему известно, заключалась не в фонарях, не в их недостатке или свойствах (в конце концов, на электрическое освещение Городское Управление стало переходить сравнительно недавно, а при хронической и отчаянной нехватке средств в городском бюджете и вынужденной отдаче контрактов на установку и эксплуатацию фонарей частным обществам казалось чудом и то, что не только многие из центральных, но и некоторые из окраинных — незаречных, прежде всего — улиц уже обзавелись электрическим освещением). Нет: проблему создавал… Устав Общества столичного освещения, располагавшегося тут же, в Васильевской части. Этот Устав, Высочайше утвержденный чуть не с полвека тому назад, никак не определял нормы качества газа, которые были бы для Общества обязательными. И если городским властям удалось легко — банальными штрафами — принудить других газовщиков (Петербургской и Выборгской частей), решившихся было на двойную экономию, к исполнению тринадцати контрактных свечей, то с Обществом столичного освещения не вышло ничего. На докладную записку о неудовлетворительном освещении многих улиц участка лично Петр Фомич Пантелеев, председатель комиссии по надзору за освещением столицы, ответил раздраженно и просто: «Хоть тресни, а поделать ничего не могу! Ни штрафам, ни взысканиям этих паршивцев подвергнуть невозможно!»

А между тем, почти вся Васильевская часть была «на газу»: из двух приблизительно с половиной тысяч электрических фонарей, установленных в Петербурге, на нее приходилось… менее полусотни! Впрочем — и это тоже было известно Можайскому, — и с электрическим освещением не всё и не везде обстояло гладко: если на том же Невском на каждый фонарь приходилось — в среднем — по восемьсот уатт переменного тока, а средняя полезная сферическая сила света достигала полутора тысяч NK свечей, то в Нарвской и Рождественской частях установка аж тысячи восьмисот таких же фонарей обернулась «катастрофой» — на лампу пришлось лишь восемьдесят семь уатт, а сила света едва достигла… двадцати пяти NK свечей! На этом фоне полсотни фонарей Васильевской части смотрелись вполне достойно: по триста шестьдесят уатт и более чем по семь с половиной сотен NK свечей на фонарь.

Но линия — «огазованная», а не с электричеством — казалась темной. В полуверсте впереди завесой светился кусочек Большого проспекта. Здесь же, на этих двухстах пятидесяти саженях, мутноватые пятна света едва выхватывали из темноты середину мостовой. Даже минувший совсем вот-вот снегопад не сделал улицу светлее: пусть к ночи и подморозило, но днем всё таяло; снег поздно начал ложиться и застилать дороги, да и движение — людей, повозок — спало совсем недавно.

Вообще начало марта в этом году выдалось необычайно теплым, что было особенно удивительно после морозных масленичных дней и последних дней февраля[1]. Движение по улицам активизировалось, но с ним и стало больше мелких происшествий, причем далеко не всегда мирного характера. А в первую аккуратно оттепель случились и беспорядки на Невском проспекте, отозвавшиеся и в Васильевской части: иных из заводил — а может, и просто участников (Можайского, говоря откровенно, всё это больше раздражало бессмысленностью хлопот, чем взглядами сторон) — вылавливали на здешних фабриках и в здешних домах, облюбованных студентами и теми, кто в студенческой среде находил укрытие. С другой стороны, оттепель принесла облегчение пожарным: за первую неделю марта не случилось ни одной тревоги, тогда как в феврале команды выезжали пять раз, причем один раз потребовался сбор сразу пяти частей.

— Не благоволите ли извозчика, вашсъясть?

Можайский обернулся на голос и оказался лицом к лицу с городовым: городовой отошел с угла, заметив вышедшего из парадной и вставшего словно вкопанного «нашего князя», как ласково и с уважением называли между собой Можайского нижние чины его участка.

— Спасибо, Семён, не нужно: домой пойду.

Семён с пониманием козырнул, а на его лице, хотя, как говорится, ни единый мускул на нем и не дрогнул, промелькнуло довольное выражение: «нашего князя» любили не просто так; в том числе и за то, что Можайский знал по именам всех своих подчиненных, никогда не путался в них, знал обо всех подчиненных ту самую подноготную, которая единственно и составляет подлинное удовольствие каждого — имя, прозвание, семейное положение и сами семейные обстоятельства: имена супруг их и детей, их возраст и дни рождения, болезни, шалости и тысячи еще всех тех мелочей, что каждого человека делают индивидуальностью. Но самое поразительное — и лестное для подчиненных — было в том, что пристав ничего не забывал, не выкидывал из головы информацию о людях даже тогда, когда эти люди переставали быть его подчиненными: текучка в наружной полиции была велика; сегодня — городовой, а завтра — случайный прохожий. И вот с таким-то случайным прохожим Можайский мог поздороваться — по имени — и порасспрашивать о состоянии дел, о самочувствии домашних, о том, с каким успехом посещает училище сын. При этом в князе не было ни панибратства, ни фамильярности: «наш князь» был сдержан, но даже в сдержанности этой чувствовался искренний интерес.