Можайский — 1: начало (СИ) - Саксонов Павел Николаевич - Страница 35

— Приходится лихачить. Вот так-то: лихачить!

— Но…

— Да-да, вашбродь: быстрее обернешься, быстрее и с другим поедешь. А не то…

Извозчик совсем притормозил и ткнул все тем же кнутом, которым давеча указал на явно понравившегося ему репортера, в задребезжавший мимо вагон конки с впряженной в него парой лошадей. Вагоновожатый, или нет: не будем торопиться — до появления электрических трамваев (пусть даже, как понимает читатель, до их появления в городе оставалось совсем чуть-чуть) «погонщиков» конных вагонов вагоновожатыми не называли. Это были такие же кучера, разве что находившиеся на более состоятельной — городской — службе, дававшей, несмотря на видимую малость официальных должностных окладов, весьма ощутимый заработок. Преимущественно, правда, за счет всевозможных каверз и рискованных проделок, для борьбы с которыми, как уже упоминалось, и был недавно расширен штат контролеров. Но всё же: в хорошие дни выручка в собственный карман у таких «извозчиков» была внушительной. Даже управляющий конно-железными дорогами, имевший годовое жалованье в семь с лишком тысяч рублей, пожаловался как-то Комарову, председателю городской комиссии по этим же дорогам: «Вот я, голубчик, со своих семи-то тысяч сколько расходов имею? Ага, вот то-то! Одна квартира обходится мне совсем недешево, а квартирных денег, как и казенной жилплощади, мне не дают. А эти? Двести пятьдесят, считая округленно, в год, но зато на всем готовом! Платье — пожалуйста. Проживание — извольте. Дрова, керосин? — да посмотрите в нашу ведомость по бухгалтерии: все в нее внесено! На сто десять человек десятки тысяч в год выделяем. И что же получается? Двести пятьдесят рублей, как один рублик, все, каждый из полученных, в их карманах и остаются. Да еще и подработкой, шельмецы, занимаются! Вот, посмотрите, — управляющий вынул из кармана кителя несколько билетов. — Ну-ка, что вы о них скажете?» Комаров повертел билеты в руках: сначала недоуменно, а потом с невольной улыбкой: «Так ведь это — билеты Кене, а не бернштейновские[39]: откуда они у вас? Вроде бы мы все их изъяли!» Управляющий хохотнул: «Все да не все! А теперь давайте сочтем, не возражаете?» «Да отчего же? Сочтем, конечно!» Управляющий — мягко, но настойчиво; вызвав очередную невольную улыбку председателя комиссии — отобрал у Комарова старые билеты и сунул их обратно в свой карман. «Смотрите: по той же Василеостровской линии за рейс перевозится семнадцать человек. Из них, положим, четырнадцать имеют абонементные книжки или купили нормальные, действующие билеты. А вот троим — при обоюдном ли согласии, по добросовестной ли невнимательности самих пассажиров, значения не имеет — кучер подсунул билеты старые, выручка с которых дороге не достанется. Скажете, ну что же, мол? Всего-то пара-тройка безбилетников за рейс! Эка невидаль и какая же в том нажива? Но рейсов Василеостровская линия совершает порядка ста пятнадцати тысяч в год. А это — триста сорок пять тысяч неучтенных билетов. По три копейки… согласны по три копейки посчитать?» Комаров слегка ошарашено кивнул. «На десять тысяч триста с чем-то рубликов. И на других линиях обстановка не лучше!» «Но, Боже мой, — Комаров, от изумления довольно потешно моргавший глазами, схватил управляющего дорогами за пуговицу, — это что же? Наши… ваши кучера по тысяче и больше в год имеют?!»

Нужно полагать, теперь читателю лучше ясна причина той неприязни, с которой извозчик указал поручику и репортеру на проезжавшую мимо конку:

— А не то, вашбродь, вот на этом уедут! Тьфу, — извозчик и вправду сплюнул, — чтоб им пусто было!

Поручик и репортер переглянулись: до сих пор им как-то и в голову не приходила такая сторона прогресса. А ведь — и оба это знали как нельзя лучше — уже и конка становилась прошлым, не уходя еще лишь потому, что только недавно столице удалось разрешить проблему ее владения и острого нежелания устроителей пускать на те же пути трамваи и вообще — устанавливать вдоль линий электрические столбы, без которых эксплуатация трамваев была немыслима.

Трамвай же превосходил конку во всем! Пусть и не вместительностью вагонов — пока еще, хотя ничто, как это можно было предвидеть, и не мешало ее увеличить, — но удобством, быстротой и (насколько бы странным это ни показалось, но данная причина действительно существовала и находилась среди аргументов в пользу трамвая отнюдь не на последнем месте) отсутствием жестокости в отношении несчастных животных. Тот же Комаров, глава городской комиссии по конно-железным дорогам, увидев однажды сводный отчет компании с нарочно подчеркнутыми в нем верстовыми пробегами лошадей, пришел в негодование: «Вы с ума сошли? Сорок шесть верст с вагоном в упряжке? Да как же это?»

Нельзя, конечно, говорить, что беспощадная воистину эксплуатация лошадей вызывала содрогание и жалость у всех в столичном обществе. Но, безусловно, все, включая и постоянных пассажиров, были не против того, чтобы с конной тяги перейти на тягу электрическую. В конце концов, иное было бы странно: если на каждом мало-мальски трудном подъеме пассажирам конки приходилось покидать вагон или, как минимум, ожидать впряжения дополнительной лошади, то с трамваем ничего такого не требовалось. Кроме того, отчасти решался вопрос и зимней очистки путей в период снегопадов и оттепелей, когда даже самые сильные лошади оказывались не состоянии идти по тало-скользкому покрытию или в заносах.

И все же, коль скоро даже конка вызывала такую ненависть у, пожалуй, единственной категории населения — частных извозчиков, то какие же чувства эти люди должны были испытывать к электрическим вагонам?

Поручик и репортер благоразумно решили не интересоваться взглядами своего лихача на эту проблему. А тот, между тем, проводив конкурента — конный вагон — отнюдь не ласковым взглядом, снова потихоньку тронул, отвернувшись от своих седоков и оставив на полное их усмотрение проблему будущего.

Любимов и Сушкин — люди вообще-то совестливые — оказались перед трудным выбором. С одной стороны, поручик был прав, предполагая, что сумасшедшая манера езды, едва не приведшая к гибели человека, станет достоянием общественности, и что общественность эта потребует растерзания того полицейского офицера, который находился в пролетке. Но с другой, рассказанные извозчиком плачевные обстоятельства его становившейся вдруг никому не нужной профессии, а также — его внезапная покорность судьбе заставили их посмотреть на ситуацию иначе.

В перспективе улицы уже показалась каланча пожарных при Спасской части — этот уродливый монстр, построенный хотя и по нужде, но без какой-то благосклонности, и любви у знатоков архитектуры так и не снискавший.

Арестовать извозчика и тем — хотя бы отчасти — отвести от себя скандал и возможные взыскания? Отпустить его с Богом, неизбежно приняв на себя вину? Поручик был хмур. Сушкин перестал болтать и тоже нахмурился.

— Эй! — внезапно репортер, наклонившись вперед, тронул извозчика за тулуп. — Постой-ка.

Извозчик остановил пролетку и обернулся к своим пассажирам. Выражение его лица было покорно-вопросительным.

— Проезжай мимо, да и теперь несись, как оглашенный! Ну, пошел, я скажу, что делать дальше!

— Что вы задумали?

— Ох уж эта моя впечатлительность, Николай Вячеславович! Вечно я с ней в какую-нибудь историю попадаю!

Сушкин — это было уже совсем странно — запрокинул голову и от души расхохотался. Поручик смотрел на него, как на сумасшедшего. Да и кучер, надо сказать, выглядел порядком озадаченным:

— Вашбродь?

— Давай, трогай, «вашбродь»… Повернешь на Забалканский — и смотри: с шумом, с грохотом, с визгами и воплями толпы, на двух колесах… только, эй! Не опрокинь нас в самом деле! Но мчись так, чтоб это запомнилось надолго… Да не нам, а публике, понятно?

Извозчик помотал бородой, хотя в его глазах опять загорелись сумасшедшие огоньки:

— Прокатить — прокачу, но что с того-то, ваше благородие?

— А вот что, братец! К Обуховской больнице подлетишь. Взмыленный, кричащий… ну… что кричащий? «На помощь, на помощь» покричать сумеешь?