Меж трех времен - Финней Джек - Страница 67

• Предыдущая
• 67/74
• Следующая

Я откровенно засмеялся ему в лицо.

- Смог бы, конечно, но не стану. Не стану, и все, черт бы вас подрал! Зачем? Какое еще безумство у вас на уме?

Он сказал, и моя ухмылка стала еще шире.

- Домой, Рюб. Я отправляюсь домой.

Он смотрел на меня, прищурясь, и на лице его было сожаление.

- Сай, - сказал он, - надеюсь, вы простите меня за то, что я должен сделать.

Он отошел к небольшому письменному столу, который стоял в дальнем углу гостиной. Отодвинув стеклянное пресс-папье, он взял со стола сложенный в несколько раз листок бумаги - насколько я сумел разглядеть, компьютерная распечатка с перфорацией по краям. Рюб протянул мне лист, и я развернул его - длинную полосу бумаги двойного формата.

Я не знал, что это такое - никакого заголовка, просто длинный список, по нескольку дюжин строчек на страницу, напечатанных бледноватым компьютерным шрифтом. Каждая строчка начиналась моей фамилией: «Морли, Морли, Морли» - тянулся столбец вдоль левого края листа. После первого «Морли» запятая, затем: «Аарон Д.», цепочка цифр и - «Д, 1 июля 1919 г.». Далее шло «Морли, Адам А.», цепочка цифр, «Д, 17 дек. 1918 г.». Потом следовали еще пять-шесть Морли, отмеченные буквой «Д»; я догадался, что это сокращение слова «демобилизован». Далее - «Морли, Кэлвин К.», его личный номер, и - «П, 11 июня 1918 г.»... «пропал без вести»... И тут я понял наконец, что это за список, и руки у меня начали мелко трястись, бумага дрожала в руках, в глазах все расплывалось - я не хотел, Господи, не хотел смотреть, но не смог отвести взгляда и все-таки прочел последнее имя в списке, как раз над краем обрыва. Это был он - «Морли, Уильям С. («С» значит «Саймон»), его армейский личный номер, и - «У, 2 дек. 1917 г.». Убит. Перед самым Рождеством! - завопил в моем мозгу беззвучный голос. И я поднял глаза на Рюба - он терпеливо ждал с тенью безнадежного отчаяния на лице. Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он разразился умоляющей речью:

- Вы должны были узнать это, Сай, да вы и сами захотели бы знать, верно? Ведь верно? Это же не подделка, не подумайте, все настоящее. Это правда, Сай.

Я и сам знал, что это правда и что в один миг все изменилось, что я отправлюсь - должен отправиться! - в Нью-Йорк 1911 года и осуществить безумную идею, которая могла прийти в голову только Рюбену Прайену.

- Ничего, - сказал я, - я вас не виню. Вы тут ни при чем. Совершенно ни при чем. Сукин вы сын.

27

В мае 1911 года не было никаких трудностей с покупкой билета первого класса на «Мавританию» в конторе «Кунард Лайн» на Нижнем. Бродвее. В следующем месяце - возможно, но сейчас свободных мест оказалось много. У меня еще оставалось время, чтобы там же, на Нижнем Бродвее, пополнить свой гардероб - я купил рубашки, белье, ботинки, брюки, куртку с поясом и кепи для прогулок на палубе, даже вечерний костюм и в довершение ко всему два кожаных чемодана. А затем взял такси и поехал к пирсу N_52.

Лайнер шел по Гудзону - ни малейшей качки, скольжение гладкое, словно бильярдный шар катится по войлоку, - и я в своей каюте распаковывал вещи, поглядывая в иллюминатор, за которым стремительно уходил назад казавшийся таким близким город. И когда я вышел на прогулочную палубу в своем франтоватом, с иголочки дорожном наряде, мы уже миновали оконечность острова Манхэттен, позади остался плавучий маяк Амброз, и перед нами лежало бескрайнее открытое море.

В семействе трансатлантических лайнеров «Мавритания» была любимейшим детищем. Франклин Рузвельт говорил о ней: «Меня всегда восхищали ее изящные, как у яхты, очертания, ее гигантские красные с черной каймой трубы, весь ее внешний вид, дышавший мощью и породистостью... Если и был когда-нибудь в мире корабль, обладающий тем, что зовется душой, это, несомненно, «Мавритания»... У всех кораблей есть душа, но с душой «Мавритании» можно было разговаривать... Как говорил мне капитан Рострон, «Мавритания» обладала манерами и статью высокородной дамы и держалась соответственно». В Смитсониевском институте, если хорошенько поискать и порасспрашивать, можно найти собственноручно изготовленную Ф.Д.Р. модель его любимой «Мавритании».

На борту океанского лайнера делать совершенно нечего, да и незачем. Поднявшись на борт, человек вновь становится ребенком, о котором заботятся мама и папа. Он переодевается по нескольку раз на день. Поднимается наверх и долго прохаживается по прогулочной палубе, считая всплески волн, вдыхая совершенно чистый морской воздух и чувствуя, как освеженная кровь веселее струится в жилах. Потом он устраивается посидеть в шезлонге, и стюард приносит ему бульон, на который он и не взглянул бы на суше - но здесь ему этот бульон нравится. На борту он и принц и пленник, потому что передумать и уйти отсюда уже невозможно. Он уже здесь и никуда не денется, никуда не сможет деться, но эта новизна ощущений, когда ничего не нужно решать самому и ни о чем не надо заботиться, порождает у него чувство небывалой свободы, и он всецело отдается удовольствию быть объектом чужих забот. Он проводит долгие часы в шезлонге, и когда стюард укутывает ему ноги теплым одеялом, подтыкая края со всех сторон, человек благодарит слугу с улыбкой почти что слабосильного калеки. Толстенная книга, которую он взял с собой в дорогу или отыскал в корабельной библиотеке, так и остается лежать нераскрытой рядом с шезлонгом, а человек между тем часами смотрит на море или болтает с соседом.

Ничегонеделание занимает все свободное время. Я бродил по лайнеру, отдыхал в огромных залах, которые видел еще в ту ночь, когда отплыл Арчи. Сквозь великолепные сводчатые потолки из узорного стекла теперь проникал рассеянный свет открытого моря. Эти величественные чертоги принадлежали теперь только нам, немногим избранным, в них не было многолюдных толп - только мы.

Нас кормили потрясающими блюдами, всевозможными деликатесами - «Мавритания» гордилась разнообразием корабельного рациона, и ей было чем гордиться. С палубы этого чудесного корабля океан представал таким, каким я никогда не видел его прежде. Я плыл в этой стихии, я стал ее частью, я существовал в ней. И я любил океан: здесь я увидел воочию, что линия горизонта - неизменный круг и мы неизменно находимся в его центре. Я видел мелькание отдаленных волн, видел, как они катятся к нам и уходят прочь, видел стайку дельфинов, беспечно резвившихся на поверхности океана и то и дело исчезавших в глубине.

Ничегонеделание занимает все время, какое только есть в мире. Порой по часу, а то и больше я стоял на корме «Мавритании», опершись о поручни, и смотрел, как за лайнером бесконечно тянется пенный след. В этом зрелище - обширная слепяще зеленая дорога, по которой мы только что прошли, - была та же колдовская притягательность, что бывает, когда смотришь на пляску огня в камине. Лопасти глубоко, очень глубоко сидящих винтов, каждый размером побольше маленького дома, бесконечно перелопачивали зеленую воду с такой мощью, что пенный след за кормой никогда не уменьшался. Он всегда тянулся, насколько хватал глаз, и еще дальше - долгая дорога, по которой шел и шел наш лайнер. Время от времени в этой пенной линии вскипал завиток, и тропа, проложенная в океане, изгибалась то влево, то вправо - это рулевой слегка поворачивал исполинский руль, следуя бесконечным мелким поправкам нашего курса.

Я разговаривал с людьми, которые стояли, опершись о поручни, рядом со мной. Или сидели в соседних шезлонгах. Или - на соседних табуретах в баре. И конечно же с теми, кто оказался моими соседями в громадной столовой. И я скоро, очень скоро и безо всякого труда влюбился в «Мавританию».

Однако сразу после завтрака в наш последний день в море все изменилось и для меня, и для прочих пассажиров - реальный мир снова властно завладел нами. Мы говорили о времени прибытия, о портах назначения и своих планах; и когда на море началось волнение, пришлось сбросить скорость и сообщили, что мы прибудем в Ливерпуль с опозданием, когда уже совсем стемнеет, пассажиры начали роптать.

• Предыдущая
• 67/74
• Следующая