Я, Елизавета - Майлз Розалин - Страница 127

• Предыдущая
• 127/170
• Следующая

Не назло ли Робину (я знала, как он будет досадовать, когда летучая молва достигнет Европы) пожаловала я Рели богатую винную монополию, подарила городской дом, произвела в рыцари? Мой новый сэр Уолтер рыдал у моих ног и клялся, что откроет для меня новые земли и назовет их «Виргиния» – земля девственницы. Дурацкая юношеская похвальба, но и она меня утешала.

Я отчаянно нуждалась и в юности, и в утешении – старость и даже худшее внезапно постигли почти всех, кто был мне близок. Из Франции сообщили, что мой Лягушонок, моя последняя любовь, герцог Анжуйский, скончался от удара, и я его оплакала. Даже Хаттон выглядел на сорок, а Робин, Господи помилуй, ведь он мой ровесник, моих лет – ему тоже полета! – которых при мне и шепотом назвать не смели, но которые рифмовались со всем, что угнетало меня в это тяжкое время: «казна пуста» и «на уме суета».

Полета!

Ненавижу!

И хватит об этом!

– Парри, убери эту жуткую штуку, она живая, глянь, трясется, как кабаний зад!

Яростно обмахиваясь, я глядела в зеркало. Заботливые руки копались в рыжих кудрях – там поддернут, тут расправят.

– Мадам, перрюке – самое роскошное, что носят леди во Франции…

– Чтоб тебе, Парри!.. Не перечь, называй вещи своими именами, эта штука – парик! Мне, по-твоему, нужен парик?

А если и так, немудрено, после всех пережитых скорбей, таких, что и долготерпеливый Иов принялся бы рвать на себе волосы! Но ведь этот зуд кое-где под волосами, конечно, пройдет с весной?

– Просто улучшенные накладки из волос, мадам, мы ими пользовались и раньше, чтоб немножко подправить природу… как только девушка закончит с притираниями и нанесет румяна…

– Слишком много!

Слишком много всего – нависшая копна рыжих завитушек, кармин и кошениль на щеках, под ними белый свинец и бура поверх персиковой пудры, шеллак и гуммиарабик… – но главное, слишком много надо скрывать, слишком много морщин, слишком много прожитых лет!

Мне недоставало Робина, я жаждала его возвращения, ибо в зеркалах его глаз я не видела своих лет. И месяца не прошло, как мне грубо напомнили, как меня ненавидят, как враги мои, исполненные злобы и зависти, выжидают и строят бесконечные козни.

Однажды, когда я одевалась для присутствия, из прихожей донесся странный шум, а затем гневные крики моих лордов.

– Проклятие, как ее от такого защитить? – сердито и громко возмущался Оксфорд. – Ее Величество не может всякий раз выходить на люди в кирасе! Что она, Боадицея, что ли, королева-воительница?

Голос Уолсингема звучал не меньшей страстью:

– Придется стать!

Отшвырнув фрейлин, я бросилась к дверям:

– Что стряслось?

Ко мне повернулись десять, пятнадцать бледных лиц – горстка моих лордов, стражники…

– Как это вы не можете меня защитить?

Молчание.

Хаттон заговорил первый:

– Ваше Величество слишком уязвимы для нападения. Неусыпный надзор…

– Неусыпный надзор?

Что, опять Вудсток, домашний арест при Марии?

Я не выдержу.

– Лучше умереть, чем жить – в тюрьме!

Оксфорд напрягся:

– Но, мадам, если мы не сумеем вас защитить?

– Бог защитит! Но о чем речь? Зачем тут стража?

– Ваше Величество помнит доктора Вильяма Парри, члена парламента?..

– Нет… да… что с ним?

Берли стиснул руки и шагнул вперед:

– Его задержали в личном саду вашей милости, он бродил с кинжалом и пистолью, клялся прострелить ваше сердце и посадить вашу голову на шест.

Я задохнулась от ужаса:

– Он, верно, безумен!

Уолсингем горько рассмеялся и покачал головой:

– Последние годы он много разъезжал по Европе, миледи. Безумен он или нет, но его подкупили.

– Подкупили? Кто?

Уолсингем пожал плечами:

– Франция – Испания – люди шотландской королевы – папские агенты… – Его черные глаза сузились и заблестели. – Все они заодно, католики и предатели. Все ищут вашей смерти! Надо смотреть строже, надо сузить все дыры, через которые лезут эти крысы!

Вот так его и поймали.

Трокмортон.

Боже! При этом имени слезы наворачиваются на глаза. Помните Николаса, сэра Николаса Трокмортона, кто одним из первых оказал мне поддержку, еще при сестре Марии, кто был моим послом во Франции, потом в Шотландии, когда Мария еще сидела на троне и только-только влюбилась в Дарили?

Когда он умер, я поклялась быть матерью его сиротке, которую он назвал в мою честь, юной Бесс – она незадолго до этого прибыла к моему двору.

И подумать! – его ближайший родственник, сын его брата, поднял на меня руку, участвует в покушении на мою жизнь?

Взяли его очень просто. Из Рима пришла новая Папская булла с требованием меня убить:

«Как есть сия греховная женщина в Англии причина погибели многих миллионов душ, тот, кто избавит от нее мир, сослужит Богу верную службу и исполнит волю священной памяти Святого Отца Пия V…»

Священной? Святого?

– Все заговоры идут из Рима, – божился Уолсингем, – через Францию и Испанию. Надо просто следить за двумя их оплотами в нашей стране – следить и ждать.

И voila! Трокмортона заметили, когда он покидал французское посольство, и схватили дома, когда он пытался сжечь свои предательские бумаги. Уолсингем лично наблюдал за пыткой в присутствии Парламентского комитета, чтобы все было законно и гласно. Предатель клялся выдержать тысячу смертей, но не сказать и слова.

Но сказал все – под конец. Мрачную историю они услышали.

Тут были не мелкие проходимцы вроде Ридольфи, а большой заговор. Возглавляли его герцоги Гизы, Мариина французская родня, поистине родственные души! Они никогда не переставали заботиться о ней, не прекращали усилий вернуть ее сына, маленького Якова, в римскую веру. По плану один из них должен был высадиться на южном берегу, другой вторгнуться через Шотландию, третья колонна из пяти тысяч наемников двинулась бы через Ирландию, а тем временем католики восстали бы по всей Англии.

Меня ждало острие кинжала, Марию – мой трон.

– Зачинщик – не кто иной, как ваш враг Мендоса. – Уолсингем примчался мне доложить. – Вот как он соблюдает посольский нейтралитет!

Я в гневе стиснула зубы, к ярости добавилась боль.

– Отошлите его немедленно, вышвырните его вон! Только сначала обыщите его бумаги, узнайте, кто за это платил!

– Мадам, мы уже знаем это из уст Трокмортона! – возразил Уолсингем. – Кто, как не Папа и не король Испанский?

Так предатель продал меня двум моим заклятым врагам – и все за Марию Шотландскую, старую римскую потаскуху! Слышали его жалобные причитания, когда его снимали с дыбы? «Я предал ту, что мне дороже всего в мире!» – рыдал он. Он любил ее! Она была ему дороже меня, его королевы, законной монархини, матери страны! За свое предательство он умер медленной мучительной смертью. Как ни сжималось мое сердце, я пальцем не пошевелила, чтобы его спасти.

Но не все желали мне смерти. Когда в этом месяце двор перебирался на зиму из Гемптона в Уайтхолл, народ заполнил грязные, раскисшие дороги.

Я не могла сдержать слез при виде этих честных и верных английских лиц.

– Благослови вас Бог, добрые люди!

– Вас любят, мадам, – высказался ехавший рядом французский посол.

Я ехидно рассмеялась:

– По крайней мере некоторые, как видите!

Но как ни сжималось мое сердце от их любви или от ненависти Трокмортона, еще сильнее оно сжималось от злобы к Марии, я ненавидела ее всю, до самых ее накрашенных бровей. Ибо кому же писал Трокмортон, когда его взяли, как не его «почитаемой владычице королеве Марии II, истинной и законной католической королеве Англии»?

– Вот, мадам! – ликовал Уолсингем. – Теперь мы ее поймаем!

Нет, сказали судейские.

Верно, она писала ему.

Ее вычурные французские фразочки помогли ей снова упорхнуть из наших сетей.

И опять Уолсингему осталось только божиться:

– Она себя выдаст. Ждать, мадам, – только ждать.

Ждать.

Кох я это вынесу?

• Предыдущая
• 127/170
• Следующая