Я, Елизавета - Майлз Розалин - Страница 152

• Предыдущая
• 152/170
• Следующая

Однако как его схватить? Никто не знал, кто он, откуда берутся трактаты, как попадают на каждый угол, в каждую таверну, в каждый карман. Все, что я могла, – напустить на него лучшие умы королевства и ждать, что будет.

Запертая в покоях дождем, я рассеянно играла в шахматы с моим дорогим лордом, когда Берли и Роберт вошли с докладом. Вездесущий Саутгемптон болтал в уголке с Верной, новой фрейлиной, но и он умолк при их появлении.

С болью в сердце я увидела, что Берли снова в кресле-носилках. Впрочем, повадка его была по-прежнему суровой.

– Трактаты выходят из печатни в Лондоне, мадам, это мы узнали, – говорил Берли, – поскольку нашли их в Чипсайде и Хай-холборне с непросохшей краской. Мы взяли печатника – на исходе прошлой ночи он с другими работниками пытался перепрятать станок.

– Чудно! – воскликнула я. – Теперь недолго и до автора добраться, до этого самого Мартина Марпрелата, и уж тогда…

Я мстительно умолкла, оставив незаконченной зловещую угрозу.

Мой лорд вскочил и прошелся по комнате.

– И что тогда. Ваше Величество? – спросил он с деланным смехом.

Я взглянула на него. О, как хорошо, как любовь все дробит в осколки, всякую сосредоточенность, – но хватит!

– Его – в Тауэр, если не на галеры! Мы измараем его перо и его писульки, раз он грозится замарать наших священников и прелатов, самих князей нашей церкви. Такая же участь ждет всех тех, кто связался с этим подстрекателем, кто читал эти трактаты, хранил или передавал другим.

Он опять засмеялся, но каким-то диким смехом:

– А со мной, миледи, что будет со мной?

Сунул руку в карман штанов – я уже знала, что он оттуда вынет. Я не могла прочесть мелких черных строк на листке, который он мне протянул, но знала, что там написано:

«Послание Мартина Марпрелата в укор и ниспровержение всех рогатых господ, именуемых епископами, всех надменных прелатов, мелких антихристов, врагов Слова Божия, и свинского сброда ничтожных завистников, называющих себя викариями церкви…»

И он говорил о внутренних врагах?

– Дурак, дурак! – заорала я. (Отхлестать бы его по щекам!) – Неужто вам не дорога собственная безопасность, собственная жизнь?

Можно ли так ничего не видеть, ни о чем не думать, не видеть даже, что мы живем в карточном домике, что мы, власть, по воле Божьей устоим или падем вместе? Уберите епископов, уберите веру в истинную власть, исходящую от Бога! Уберите эту власть – и прощайте лорды, прощайте короли!

Я разрыдалась и вцепилась в молча стоящего рядом Роберта:

– Найдите Марпрелата! Если он и дальше будет марать прелатов, он вымарает все: и священников, и королей!

Его так и не поймали. Печатник под пыткой губ не разжал. Вот ведь упрямые безумцы эти пуритане! Но выборочные налеты на дома пуритан, преследование тех, кто звал себя «праведными», открыли нам их убежища, и мы наконец вырвали змеиное жало. После семи бурных выступлений, семи отдельных книжиц, каждая новая злоехиднее предыдущих, Марпрелата втоптали в землю, больше он ничего не писал. Но я приказала не ослаблять слежку. Головы и глаза гидры по-прежнему грозили мне и моему королевству. Они появлялись, появлялись отовсюду.

Ибо мельница измен в Дуэ вертелась непрерывно, и венец мученика оставался высшей наградой, какую Рим мог предложить юному семинаристу. Временами их пытались щадить – Рели велел не вешать одного священника в западных графствах, потому что этот малый жарко молился обо мне. Велел не вешать и вдруг понял, что негодник в свою последнюю земную минуту молил Бога вернуть королеву Англии в лоно католической церкви!

Тут я сам вышиб из-под него лестницу, Ваше Величество! – мрачно сообщал он в письме. – Но, жалея его больше, чем гнусные паписты пожалели бы нас, я позволил ему висеть, пока не умрет, так что он не видел и не чувствовал, что проделывали с его потрохами и срамными частями, а другим пришлось».

Что ж, все какая-то жалость, которую большинство упрямо отвергало. Особенно один – упрямец – не то слово. Но душа его была полна красоты…

Кто бы подумал, что иезуит может носить в себе такое? Конечно, он не был обычным папистом, попом-исповедником, этот Роберт Саутвелл. Он назвал свои стихи Горящее Дитя» и, томясь в Тауэре, рвался в огонь. Само собой, его не сожгли – он был не еретик, но предатель.

Мужественный. Хуже, чем Кэмпиона, пытали его, целых тринадцать раз. И душа его цвела в этом кровавом саду, изумляя видевших. Подобно Кэмпиону, он шел на смерть, как на свадьбу, светясь от радости.

Но не считайте их мучениками. Он умер законно! В моей земле всегда будет только одна религия. А всем другим никакой пощады!

Лордам моим, народу, всего больше лондонцам, после ареста Саутвелла не по нраву было щадить папистов, а уж тем паче евреев. Месяцами, не допуская допросчиков, длили жизнь Лопеса – день за днем, пядь за пядью. Как-то в апреле выглянуло солнце, мне захотелось на реку. Грозил дождь, но я все же послала за моим лордом. Мы бы дышали воздухом в королевской барке, под королевскую музыку, а вся свита, следуя в другой барке, распевала бы мадригалы в честь весны…

– Мадам, милорд идет сюда.

– Где? О, вижу!

Один взгляд на величавую фигуру в белом и золотом, которая идет ко мне вдоль пристани, высясь над спутниками, жеманным Саутгемптоном и славным Блантом, – и сердце мое заплясало. Но ненадолго.

Он небрежно поклонился – кажется мне или он действительно стал менее почтителен? – но глаза его пылали.

– Я доказал, я говорил, что докажу! Я разоблачил самый отчаянный и опасный заговор, дражайшая миледи!

Голос его разносился над водой – он что, радуется?

– Я говорил, цель заговора – отравить Ваше Величество, орудие – Лопес, и вот он наконец сознался!

У меня остановилось сердце.

– бы его пытали.

Он привычно вспыхнул от гнева:

– Да нет же, мадам, – вы запретили!

– Как же тогда?

Он беззаботно рассмеялся:

– Я распорядился показать ему орудия пытки.

Показать орудия пытки. Parce, parce, Domine, помилуй мя, Боже. Человеку впечатлительному, мнительному, напуганному после этого палач в кожаном, переднике уже не нужен.

Мой лорд красовался передо мной, как летний лебедь.

– И я оказался прав – он во всем сознался!

Тучи сгустились над моим бедным волком».

После признания из собственных уст я уже его спасти не могла. Три месяца я медлила с подписанием приговора, но толпа требовала его крови. И мой лорд вцепился в него, как пес в крысу. Я сделала, что могла, – приказала оставить его висеть, пока не умрет. Иное дело – Саутвелл; должна же толпа получить и пинту крови, и кишки, и все прочее.

Я отказалась конфисковать собственность Лопеса, все оставила вдове. Но долго еще мои сны посещала его темная тень.

И сейчас посещает.

Он говорит со мной словами пьесы[7], которые сочинили против него и поставили на сцене, они звенят у меня в ушах. Он стоит и произносит, как тот, другой еврей, что требовал у купца фунт мяса из груди, после того как венецианские христиане его до этого довели:

• Предыдущая
• 152/170
• Следующая