Искра жизни - Ремарк Эрих Мария - Страница 46

• Предыдущая
• 46/84
• Следующая

— Какого еще священника? — спросил Лебенталь.

— Католического. Чего ты об этом спрашиваешь, ты же иудей!

— Смотри-ка! — Лебенталь покачал головой. — Антисемит. Только этого нам здесь не хватало.

— Такого в лагере хватает, — заметил Пятьсот девятый.

— Вы в этом виноваты! — сетовал Аммерс. — Во всем! Без вас, евреев, нас бы здесь не было.

— Что? Почему?

— Потому что тогда не было бы лагерей. Мне нужен священник!

— Тебе не стыдно, Аммерс? — произнес раздраженно Бухер.

— Мне нечего стыдиться. Я болен! Сходи же за священником.

Пятьсот девятый посмотрел на посиневшие губы и ввалившиеся глаза.

— В лагере нет священника, Аммерс.

— Должен быть. Это — мое право. Я умираю.

— Я не думаю, что ты умираешь, — сказал Лебенталь.

— Я умираю, так как вы, проклятые евреи, сожрали все, что было положено мне. А теперь вы даже не хотите сходить для меня за священником. Я желаю исповедаться. Что вы в этом понимаете? Чего ради я должен находиться в еврейском бараке? Я имею право на то, чтобы быть в бараке для арийцев.

— Здесь такой возможности уже нет. Только в трудовом лагере. Тут все равны.

Аммерс, задыхаясь, отвернулся в сторону. На деревянной стене над его головой с всклокоченными волосами синим карандашом было написано: «Йоген Мейер, 1941 г., тиф. Отомстите…»

— Что это с ним? — спросил Пятьсот девятый Бергера.

— Он уже давно должен умереть. По-моему, сегодня действительно его последний день.

— Похоже на то. Он уже все путает.

— Ничего он не путает, — возразил Лебенталь. — Он понимает, что говорит.

— Думаю, это не так, — заметил Бухер. Пятьсот девятый посмотрел на него.

— Когда-то он был другим, — проговорил он спокойно. — Но потом его сломали. От того, чем он когда-то был, не осталось ничего. Сейчас это совсем другой человек, сросшийся из прежних остатков и клочков. К тому же клочки были повреждены. Я все это видел.

— Священника, — продолжал свои стенания Аммерс. — Я должен исповедаться! Я не хочу нести на себе вечное проклятие!

Пятьсот девятый присел на край постели. Рядом с Аммерсом лежал человек с нового транспорта, у него была высокая температура, а дыхание поверхностное и напряженное.

— Ты можешь и без священника, Аммерс, — сказал Пятьсот девятый. — Ну что ты порочного совершил? Здесь нет никаких грехов. Это не для нас. Мы сразу искупим все покаянием. Кайся в том, в чем ты должен покаяться. Если покаяние невозможно, и этого достаточно. Так сказано в катехизисе.

На мгновение Аммерс перестал тяжело дышать.

— Ты тоже католик? — спросил он.

— Да, — сказал Пятьсот девятый. Но это была ложь.

— Тогда ты это должен знать! Мне нужен священник! Я должен исповедаться и причаститься! Я не хочу гореть в вечном огне! — Аммерс задрожал. Его глаза были широко раскрыты. Лицо было размером в два кулачка, из-за чего глаза казались чересчур большими. В нем было что-то от летучей мыши.

— Если ты католик, то должен знать, как все это выглядит. В общем, как крематорий; но там никогда не сжигают. Ты хочешь, чтобы так было со мной?

Пятьсот девятый посмотрел на дверь. Она была открыта. Ясное вечернее небо повисло в проеме двери, как картинка. Потом он снова бросил взгляд на изнуренную голову, в которой распалялись сцены ада.

— Для нас здесь — это все по-другому, Аммерс! — проговорил он наконец. — По сравнению с теми, кто там, мы в привилегированном положении. Кусочек ада мы прошли уже здесь.

Аммерс беспокойно замотал головой.

— Не греши! — прошептал он. Потом он с трудом приподнялся, осмотрелся вокруг, и вот тут его неожиданно как прорвало: — Вы! Вы здоровы! А мне подыхать! Именно теперь! Да, смейтесь! Смейтесь! Я слышал все, что вы говорили! Вы хотите вырваться отсюда! И вы вырветесь! А я? Прямой дорогой в крематорий! В огонь! И вечно… ух… ух!

Он завыл, как взбесившаяся собака. Его тело резко подтянулось, он ревел. Его рот был похож на черную дыру, из которой вылетало хриплое завывание.

Со своего места поднялся Зульцбахер.

— Я сейчас схожу, — сказал он. — Спрошу насчет священника…

— Где? — спросил Лебенталь.

— Где-нибудь. В канцелярии. Или на вахте…

— Ты с ума сошел. Здесь нет никаких священнослужителей. СС этого не потерпит. Тебя просто засадят в бункер.

— Это не имеет значения.

Лебенталь уставился на Зульцбахера.

— Бергер, Пятьсот девятый! — проговорил он затем. — Вы слышали?

Лицо Зульцбахера стало очень бледным. Резко заострились челюсти. Он ни на кого не смотрел.

— Все это бесполезно, — сказал ему Бергер. — Это запрещено. Мы тоже никого не знаем среди узников. Иначе мы уже давно сходили бы за ним.

— Все же я схожу, — возразил Зульцбахер.

— Самоубийство! — Лебенталь вцепился в свои волосы. — К тому же он антисемит!

У Зульцбахера задвигались челюсти.

— Хорошо, для антисемита.

— Сумасшедший! Еще один рехнулся!

— Ладно, пусть сумасшедший. Но я все равно схожу.

— Бухер, Бергер, Розен, — спокойно произнес Пятьсот девятый.

Бухер стоял уже с дубинкой в руках за спиной у Зульцбахера. Он ударил его по голове. Удар был не очень сильный, но достаточный, чтобы Зульцбахер зашатался. Оттащив Зульцбахера вниз, все набросились на него.

— Агасфер, принеси веревки, которыми связывали овчарку, — сказал Бергер.

Они скрутили Зульцбахеру руки и ноги, после чего отпустили его.

— Будешь орать, придется сунуть тебе чего-нибудь в рот, — сказал Пятьсот девятый.

— Вы меня не понимаете…

— Как же. Побудешь в таком виде, пока не пройдет твое сумасшествие. Мы и так уже потеряли достаточно людей…

Они затолкали его в угол и не вспоминали о нем. Розен встал во весь рост.

— У него все еще жуткая путаница в голове, — пробормотал он, словно вынужденный извиниться за Зульцбахера. — Вы должны его понять. Его брат тогда…

Аммерс охрип. Говорил только шепотом.

— Где он? Где священник?.. Постепенно все от этого устали.

— В бараках действительно нет священника, пономаря или диакона? — спросил Бухер. — Кого-нибудь, только чтобы его успокоить.

— Было четверо в семнадцатом. Одного увели, двое умерли, оставшийся — в бункере, — сказал Лебенталь. — Бройер каждое утро избивает его цепью. Он называет это: «Вместе читать мессу».

— Пожалуйста, — продолжал нашептывать Аммерс. — Ради Христа…

— Мне кажется, в секции «Б» есть человек, знающий латынь, — сказал Агасфер, — как-то слышал об этом. Нельзя ли его позвать?

— Как его зовут?

— Не знаю точно. Дельбрюк, Хельбрюк или что-то в этом роде. Староста помещения наверняка знает.

Пятьсот девятый встал.

— Манер. Мы у него спросим.

Он отправился туда с Бергером.

— Скорее всего это Хельвиг, — сказал Манер. — Один из тех, кто знает языки. Немного помешался на этом. Иногда декламирует. Он из секции «А».

— Наверное, так оно и есть.

Они пошли в секцию «А». Манер поговорил со старостой помещения, долговязым и сухопарым человеком с головой, напоминавшей по форме грушу. Ее обладатель только пожал плечами. Манер зашел в лабиринт кроватей, ног, рук и стонов, где выкрикнул это имя.

Через несколько минут он вернулся. За ним последовал какой-то подозрительный тип.

— Вот он, — сказал Манер Пятьсот девятому. — Давай выйдем из барака. Здесь ведь не разберешь ни слова.

Пятьсот девятый объяснил Хельвигу ситуацию,

— Ты говоришь на латыни? — спросил он.

— Да.. — Лицо Хельвига нервно подернулось. — Вы знаете, что сейчас стащат мою миску?

— Чего вдруг?

— Здесь воруют. Вчера, пока я сидел в сортире, у меня стащили ложку. Я спрятал ее под своей постелью. А теперь я оставил там миску.

— Тогда сходи за ней.

Не говоря ни слова, Хельвиг исчез.

— Он не вернется, — сказал Манер.

Они стали ждать. Начало темнеть. Из теней поползли тени; из темноты бараков — темнота. Потом появился Хельвиг. Он прижал к груди свою миску.

— Я не знаю, сколько понимает Аммерс, — проговорил Пятьсот девятый. — Наверняка не более чем «тебя отпускаю». Это, наверное, ему запомнилось. Если ты ему это скажешь на латыни и еще, что тебе придет в голову…

• Предыдущая
• 46/84
• Следующая