Пурпур и яд - Немировский Александр Иосифович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/65
• Следующая

С перевала открылась вся земля тавров, от гор, замыкающих ее сверху, до Понта, вгрызающегося в нее снизу бесчисленными бухтами, бухточками, заливами. В глубине их маячили скалы, отторгнутые от суши и словно взывающие к ней. Они напоминали окаменевших животных: лань с шеей, подставленной под жертвенный нож, медведицу, покинутую Артемидой, быка, преследующего Европу. Леса, черневшие на террасах гор, были подобны тысячеголовой толпе, наблюдающей за тем, что происходит на орхестре, окаймленной морским горизонтом. Голубые полоски рек рассекали весь гигантский амфитеатр.

Где-то там, внизу, должен появиться город. Диофант уже дал ему имя: Евпатории. Но как найти ему место? Как не ошибиться в выборе бухты для гавани, мыса для стены, источника для водопровода? Кадму указала путь корова, посвященная Зевсу. Кадм шел за ней до тех пор, пока она, утомившись, не легла на бугор. Там впоследствии выросли Кадмеи, колыбель Фив. Но времена священных коров, вещих дятлов и проницательных дельфинов, кажется, миновали вместе с веком аэдов и рапсодов, воспевавших подвиги героев – основателей городов и династий. Провожатым Диофанта был старый тавр – потомок тех разбойников, которые приносили эллинов на алтарь Артемиды. Он не знал по-эллински, но Гераклион переводил его варварскую речь слово в слово:

– Чужеземец! Взгляни на эти горы. Они, подобно стене с зубцами и башнями, опоясывают мою страну. Эту стену возвели не люди, а дружественная нам Дева. Она же набросала у моря камни, чтобы преградить путь тем, кто явится с моря. Она приказала пустить в нашу крепость лишь того, кто победит шестиногих.

В те времена, когда над Бухтой Символов возник Херсонес, жил далеко за морем могущественный царь. Звали его Александром. Прослышал он о красоте нашей земли и захотел основать здесь город. Но тавры прогнали его послов, сказав им: «Пусть ваш царь победит шестиногих!»И отправился Александр в поход. Обошел он полземли. Побеждал он карликов, великанов, людей с одним глазом на лбу. Но ни разу не встретил шестиногих. Так он и умер, не повидав нашей Таврики. А потом из степей пришли жестокие люди. Их дети рождались в кибитках. И пили они молоко кобылиц. Мы назвали их шестиногими, потому что они словно приросли к своим коням. Пришельцы отняли у нас горные пастбища, увели в неволю наших сыновей. И не было у нас сил бороться с ними. Эллины трепетали перед шестиногими и платили им дань. Но ты их победил. И мы даем тебе землю у моря. Строй город!

Диофант с удивлением слушал тавра. Какое фантастическое смешение правды с вымыслом! Но ведь эта сказка создана для того, чтобы оправдать решение старейшин. Не таково ли происхождение других мифов? Не являются ли они былью тех далеких времен, когда пытались объяснить происхождение всех вещей и человеческих судеб и решений.

В золотой колыбельке, подвешенной к потолку, лежал младенец. Его розовое личико не выражало никаких чувств. Он не подозревал, что был первенцем и царским сыном, не догадывался, что его появление на свет вызвало переполох не только в Синопе, но и во многих других городах, близких и далеких.

Прием во дворце Синопы по поводу этого события был не просто данью этикету. Его задумали как демонстрацию авторитета Митридата и крепости его власти. И эта демонстрация оказалась более внушительной, чем можно было ожидать.

Парфянский царь Вологез прислал наследнику целый караван верблюдов с коврами, рулонами шелка, сосудами из горного хрусталя. Капподокийский царь Ариобарзап явился сам, чтобы передать Митридату оружие удивительной работы и приглашение посетить свою новую столицу. Правитель иберов прислал своего сына и вместе с ним табун выращенных в горах Кавказа коней. Тетрархи воинственных галатов, занимавших центральную часть плоскогорья, почтили Митридата своим присутствием и принесли в дар огромную серебряную вазу, трофей своих давних побед. Царь Пафлагонии Полимен, осажденный в столице своими подданными, ограничился присылкой послания с поздравлением и просьбой о помощи. Вифинский царь Никомед, этот хитрец и пройдоха, подарил триеру, когда-то принадлежавшую Митридату Эвергету. Он заново покрыл ее палубу досками, покрасил борта и приказал написать имя наследника – «Махар».

Но больше любых даров, украсивших город и царский дворец, синопейцев удивило появление римского посольства во главе с легатом Публием Сервилием.

Тех, кто помнил визит Мания Аквилия Младшего, не могло не удивить, с какой почтительностью легат передал поздравления Митридату по случаю рождения наследника. Легат заверил царя в дружеских чувствах к нему сената и римского народа. Временам Аквилиев пришел конец.

«Вот что значит сильная рука! – говорили синопейцы. – Не прошло и года после занятия Митридатом трона, как его уже признали могущественные цари. С ним вынуждены считаться римляне».

Самого Митридата, кажется, не радовал успех. Что-то происходило с ним, заставлявшее предполагать переживания и внутреннюю борьбу. Во время приема он машинально отвечал на приветствия и, не дождавшись окончания церемонии, покинул гостей.

«Порыв, связавший меня с этой девочкой, был порожден отчаянием, – думал Митридат, шагая по залу. – Время смыло черты тех, кто дал мне жизнь. Отодвинулась и Лаодика. Да ведь и она сама любила меня только как брата. Она не принесла мне ни страсти, ни выгод, которые мог дать брак с дочерью любого из царей. И Вологез и Никомед были бы счастливы породниться со мной».

Оставшись наедине, Митридат открыл таблички. Стиль легко прорезал воск: «Твое письмо, Диофант, доставило мне радость. Теперь у меня двое сыновей – Махар и Евпатории. Позаботься о каменной колыбели. Пусть она будет крепкой и достаточно просторной. Вырой цистерны, чтобы городу не страдать от жажды. Меня пугают вести из Керкинитиды. Скифы на море опаснее римлян. Свяжись с Савма…»

Из зала донеслись шум голосов и шарканье подошв. Лаодика провожала гостей. Стиль застрял в воске на полуслове.

Митридат отложил таблички. «Почему я здесь? – мучительно думал он. – Мое место рядом с воинами, в скифской степи или в Таврских горах. Город будет носить мое имя. Но ведь даже его место будет выбрано не мною. И трофей в узкой долине воздвигнут Диофантом. Я не могу покинуть дворец, потому что не знаю, останутся ли для меня открытыми его двери? То, что я принимал за детскую непосредственность, оказалось неразвитостью лишенного воображения ума. Лаодика не может понять моих стремлений, моих планов. Она не знает и не желает знать о том, что выходит за пределы дворца. Она окружила себя людьми, равнодушными и даже враждебными моему делу. Она приковала меня к себе невидимой цепью. И теперь добавила к ней гирю – золотую колыбель».

Митридат схватил таблички. Стиль яростно заскользил по воску: «… ком. Напомни ему о нашей дружбе. Можешь пообещать Неаполь, но пусть он не рассчитывает на Пантикапей. Побережье будет принадлежать мне. Евпатории должен сверкать как драгоценный камень в диадеме, имя которой Таврика».

• Предыдущая
• 18/65
• Следующая