Пурпур и яд - Немировский Александр Иосифович - Страница 22

• Предыдущая
• 22/65
• Следующая

Короткая передышка, отвоеванная понтийцами, была достаточной лишь для того, чтобы стереть со лбов пот. Вновь неслась лавина из лошадиных и людских голов с опережающим ее зловещим посвистом стрел. Но и новая атака разбивалась о железную стену из лат и шлемов, ломалась и дробилась на части. Перед фалангой возвышались островки конских крупов, образуя извилистые проходы. И по ним неслись с той же неиссякаемой яростью новые и новые волны.

Дамосикл едва успел поставить своих гоплитов рядом с понтийцами, как раздался рокочущий гул. Из-за холма выкатились повозки роксоланов, превращенные варварами в боевые колесницы. За спиною возничего, управлявшего конями, стояли стрелки. Они с удивительной ловкостью сохраняли равновесие, успевая выпускать стрелу за стрелой. Это была последняя надежда Тасия, рассчитывавшего смять и уничтожить пришельцев. Но железная стена фаланги расступилась, пропустив варварские телеги в тыл, и там засыпала их копьями и дротиками.

И все стихло. Тишина была такой же неправдоподобной, как победа. Напрасно воины Диофанта и Дамосикла ожидали новой атаки. Несколько десятков всадников уходило в степь. Это все, что осталось от варварских полчищ.

Митридат углубился в свиток. Между буквами, выстроившимися в ряды, вырастала фаланга. На латы и шлемы, на медные лица гоплитов ложился отблеск скифских костров. И над всем этим звучал приглушенный шумом боя голос, подобно художнику, пояснявший смысл нарисованной картины. В ней были разбитые враги, брошенное ими оружие, ликование эллинов, встречавших победителей. Не хватало лишь одной детали, без которой, однако, победа не бывает полной. Митридат не видел Палака, склоняющего голову или протягивающего руку при заключении мира. Палак ускользал от взгляда, превращаясь в неуловимую и тем более страшную тень. Диофант, описывая свои победы, ничего не сообщал о Палаке, о его намерениях и планах. Римлянам они были известны лучше.

Митридат вспомнил недавнюю встречу с римским сенатором, прибывшим на поклонение Кибеле. Римские паломники все чаще появлялись в Синопе и спешили оттуда в Коману, где был храм великой богини. Но этот сенатор привез послание от консула Гая Мария. Ссылаясь на жалобу Палака, консул просил Митридата, как друга и союзника римского народа, воздержаться от враждебных действий против скифов. Он напоминал, что Боспор Киммерийский разделяет Азию и Европу, а Европа, согласно договору с Фарнаком, принадлежит римлянам.

«Эти римляне вездесущи, – думал Митридат. – Даже теперь, когда им угрожают кимвры, они думают о скифах. Они всюду суют свой нос, вмешиваются в чужие дела. Но теперь, кажется, им можно ответить, что Европу и Азию разделяет другой Боспор, что он, Митридат, защищает эллинов всюду, где у них хотят отнять свободу и жизнь».

Триера вышла из Пантикапея на рассвете. Чтобы избежать встречи с гениохами, начавшими нападать на понтийские суда, Памфил решил добраться до Евпатория, а оттуда взять курс на Синопу. Боспорец, которому Перисад доверил послание к Митридату, чувствовал себя избранником судьбы. Все впереди было светлым и безоблачным. Предстоявшая встреча с Митридатом не только льстила самолюбию выскочки, по и сулила ощутимые выгоды. Царь не может остаться равнодушным к посланию Перисада, и при известии о свалившемся на него наследстве наградит гонца. Воображение Памфила уже рисовало новый дом на агоре Пантикапея, виллу под Мирмекием. Он уже слышал почтительный шепот пантикапейцев: «Смотрите, это царский друг».

И, наверное, поэтому Памфил не обратил внимания на встревоженные взгляды мореходов. Туча на горизонте увеличивалась. Море потемнело. Небо затянулось в рваный черный хитон. Сквозь его разрывы Гелиос порой освещал свинцовую поверхность Понта и плясавшую на ней триеру. Волны врывались в отверстия для весел, били через нос и корму. Они налетали, как хищные звери, почуявшие легкую добычу.

К гневу Посейдона вскоре прибавилась ярость тучегонителя Зевса. Он вспорол своей молнией тучи. Из разверзшихся хлябий хлынул ливень. Казалось, стихии соревнуются друг с другом в стремлении погубить беззащитное судно. Но так как ни одна из них не хотела уступать другой, оно все еще держалось между морем и небом.

Наутро небо стало светлеть, волны успокаиваться. Справа по борту вынырнул берег, покрытый черным лесом. Кормчий искал глазами место для высадки…

И вдруг триера содрогнулась от чудовищного удара. Памфил не успел опомниться, как его швырнуло за борт. Он уже не видел погружавшейся в волны триеры и матросов, цеплявшихся за ее обломки. Он плыл к скалистому берегу, захлебываясь, теряя силы. В то мгновение, когда он уже ни на что не надеялся, ступни его ощутили каменистое дно. Скользя и спотыкаясь, глотая горькую воду, он выполз на берег и в изнеможении свалился на песок.

Когда он очнулся, весело и задорно светило солнце. Море было пустынным. Равнодушные волны выбрасывали на берег бревна и доски, покрытые зеленоватыми водорослями. На одной из них Памфил увидел изображение глаза. Это все, что осталось от судна. Памфил нетерпеливо ощупывал свои ноги и бедра, словно не веря тому, что один избежал ярости Понта. Послание Перисада украл Посейдон, но Перисад напишет новое.

Памфил встал, и, прихрамывая, побрел вдоль берега к видневшимся вдали лесистым холмам. По солнцу он легко определил направление, в котором должен был находиться Пантикапей. Но долог ли до него путь?

Памфил не догадывался, что находится в землях дружественных Палаку тавров. Он не видел глаз, давно и пристально следивших за ним.

Савмак скакал, прижавшись разгоряченным лицом к конской гриве. Раздув ноздри, он вдыхал терпкий аромат выгоравшей полыни, смешанный с дорожной пылью. Это был острый и дразнящий запах детства – того становья, куда не ведет ни одна тропа. И только память еще находит к нему свои непроторенные пути.

Он, Савмак, еще ребенок, тянется к псалиям. Конь косит на него свой огромный глаз и шевелит блестящими черными губами, словно хочет что-то сказать. Но сильные руки подхватывают Савмака, и вот он на конском крупе. Отец Скилур передает ему узду.

Как же случилось, что он ее не удержал? Почему он оказался среди чужаков, отвергнутый братьями и самой степью? Сколоты считают его эллином, а эллины – сколотом. Где та невидимая грань, которую он перешагнул? Где его вина?

Вот и шатер у сломанного дерева. Савмак спешился и, приподняв полог, скользнул внутрь.

Брат повернулся. На его лице мелькнуло подобие улыбки.

– Ты услышал меня, – сказал Палак глухо.

– Да, хотя твой голос был невнятен, а ты все эти годы был глух к моим крикам.

Палак поднял руку, как бы отстраняя все, что до сих пор разделяло их.

– У нас одни боги, один отец. Ты вырос у эллинов, но у тебя душа сколота. Ты не пришел ко мне во дворец. Ты явился в шатер.

– Меня призвало горе! – сказал Савмак. – У нас не осталось ни одного города. Неаполь, Хабеи в руках эллинов. Мы, как киммерийцы, рассеяны по земле. Одичали брошенные кони и ищут под снегом корм. Женщины и дети в неволе. Они состарятся на чужбине и забудут язык отцов. Вот чего добился ты, присвоив власть, данную мне Папаем.

– Нет! – злобно воскликнул Палак. – Это все сделал твой побратим, эллин, с которым ты обменялся кровью.

– Митридат не эллин. Его отец перс. А матери он не выбирал. Он ненавидел ее и бросил в тюрьму, как только вернулся в свое царство.

– Пусть так! Но эллины его друзья. И он поставил во главе своего войска эллина Диофанта. Эллины отдали ему наше царство.

– О чем ты говоришь?

– О царстве наших отцов, о землях от Керкинитиды до Пантикапея, которые Перисад уже передал Митридату.

– Это ложь! – вспыхнул Савмак,

Палак усмехнулся.

– Если ты не веришь мне, послушай, что тебе скажет этот человек. Он должен быть тебе знаком.

Палак шагнул в угол шатра, поднял край войлока и повернул пленника, лежавшего лицом к земле.

• Предыдущая
• 22/65
• Следующая