Пурпур и яд - Немировский Александр Иосифович - Страница 38

• Предыдущая
• 38/65
• Следующая

Праздник этот не предусматривался священным календарем города. Он был рожден годами римского гнета, казалось бы уже ставшего привычным, но все же бессильного истребить память о великом былом.

По дороге, обрамленной живописными руинами Длинных стен, в Пирей тянулась бесконечная толпа. Шли кузнецы, чтившие Гефеста, и гончары, поклонявшиеся Афине Труженице. Многие не успели снять рабочей одежды. В фартуках, выпачканных сажей, известкой или серой, они встречали своего посланца Аристиона. Его письма из Эфеса, зачитывавшиеся до дыр в папирусе, заменили речи, которыми когда-то ораторы возбуждали гнев или рвение афинян. Из посланий они узнавали об удивительных событиях, происходивших по ту сторону моря. Митридат не только великий стратег, разгромивший заносчивого Мания Аквилия. Он верный и искренний доброжелатель всех эллинов. Он бескорыстно возвращает эллинским городам их былые свободы, отменяет долги, изгоняет и истребляет ненасытное волчье племя ростовщиков. Он обещает вернуть Афинам остров Делос, а Делос – это сборы с богомольцев, торговые подати, проценты с торговых сделок, поток серебра, который заполнит опустевшую казну. Делос – это оплачиваемые выборные должности, ныне не доступные театральные зрелища, работы в гаванях, мастерских, рудниках, все, что составляло когда-то богатство и славу независимых Афин.

Вот почему весть о возвращении Аристиона стала для демоса праздником. Весь город перелился в Пирей, подобно оливковому маслу из опрокинутой амфоры. Люди заполнили мол и прилегающие к гавани улицы, залезли на городскую стену и крышу арсенала. Всем хотелось увидеть человека, возвратившего Афинам утраченную свободу.

Вот он сходит с триеры, и его подхватывают десятки рук, поднимают на серебряное ложе, покрытое пурпуром. Его несут как древнего доброго царя, который когда-то отдал жизнь за спасение родного города.

В своем обратном движении процессия двинулась к Пропилеям и, пронизав их колонны, подобно нити, входящей в иглу, вышла на площадь у Парфенона. Отсюда открылось море с прибрежными островками, раскинувшимися как желуди у дубового листа. К Пирею ползли корабли, подобно маленьким букашкам. Их было бесчисленное множество. Такого флота давно уже не видели в Афинах!

В те времена любовь не имела истории. Годы отсчитывались по царям и консулам; вехами были кровавые побоища, а не цветение миндаля. И эту весну презрели царские летописцы. Она не принесла Понту ни поражений, ни побед, не была отмечена ни мятежами, ни эпидемиями. Города не истреблялись пожарами. Даже знамений не было никаких.

Царь ехал один, без свиты. Пчелы носились в прозрачном воздухе. Ветер играл пурпурной мантией и осыпал ее миндалем.

И вдруг из-за гривы и прядущих ушей Митридат увидел ее с кувшином на плече. Летописцы сохранили ее имя – Монима. Прислушайтесь к его звучанию. В нем эллинская гибкость линий и дурманящий запах миндаля.

Митридат спрыгнул на землю. Конь упруго повернул голову. В зрачке, выпуклом и блестящем, как драгоценная камея, застыл он, царь царей Митридат Евпатор, и она – дочь горшечника Монима.

Он шептал ей слова, каких не слышала ни одна жена его и наложница. Этих слов не найти ни в одной истории, ни в одном рассказе о древних царях. В них стонали сосны гор Париадровых, знавшие о его одиночестве, шумели травы степи Киммерийской, вобравшие его тоску. И волны гудели о первых радостях, и буря звенела в натянутом парусе, и билась о палубу ливнем слез.

Он бережно посадил ее на коня. И конь ее принял. Гордясь своей ношею, он шел сквозь цветение миндаля. За городом улица стала дорогою, и кипарисы, как свечи, черные, указывали путь ко дворцу.

А старый горшечник, обезумев от счастья, бежал по городу. Он кричал: «Я крутил круг сорок лет и три года. Из моих пальцев выходили лекифы и килики, но я не заметил, что вылепил такой драгоценный сосуд».

Архелай не раз бывал в этом портовом городе, известном под именем «Морских Афин». Раньше он любовался статуями и картинами, украшавшими святилища Афины и Зевса. Его поражало величие арсенала, сотворенного Филоном. Но теперь Пирей предстал Архелаю с иной стороны.

В сопровождении сторожа он несколько дней обходил стены, когда-то защищавшие город. Зрелище разрухи и запустения поразило стратега. Во многих местах укрепления были разобраны. Деревца, поднимавшиеся из камней, придавали руинам живописный вид, но в дни осады, которую Архелай считал неизбежной, вьющиеся растения заменят врагам лестницы. У стен, выходящих к морю, лепились хижины рыбаков. Вырубленные в скале ступени приглашали каждого войти в город.

А знаменитые пирейские гавани! Они могли гордиться своей историей. Но каменные ложа для подъема кораблей в доки завалены обломками сосудов и другим хламом. Глина, покрывавшая крышу арсенала, осыпалась. Достаточно одного факела, чтобы занялась деревянная кровля.

И все теперь ложится на его плечи. У Митридата появилась одна забота – Монима. Это его царское дело – любовь!

Размышления Архелая были прерваны появлением человека в плаще с капюшоном. Он вышел из пробоины в стене, правее ворот, и остановился как вкопанный. Видимо, он не рассчитывал на встречу с людьми и опасался ее.

Заметив, что от объяснения не уйти, незнакомец отбросил капюшон и поставил свою ношу на землю. Холеное лицо с высоким лбом и внимательными серыми глазами заставило Архелая отбросить мысль, что перед ним вор или соглядатай.

– Радуйся, Архелай, доблестный союзник Афиниона! – произнес незнакомец иронически.

– Афиниона! – от неожиданности закричал Архелай. – Ты что-то путаешь! Я никогда не был в Сицилии и не знал предводителя рабов.

– Но ты спутался с его двойником, лжефилософом. Достойные люди называют его Афинионом.

– Я вижу, тебе Аристион не по душе. Ты, наверное, из числа тех, кого он отправил в изгнание.

– Да! Да! Он освободил меня от моих рабов, от кораблей, а сам поселился в моем доме.

– Но кто ему разрешил?

– Афинский демос. Тебе, наверное, приходилось читать Аристофана. Тогда демос был слабовольным, выжившим из ума старцем. Но теперь это обезумевший зверь, мстительный, жаждущий крови.

– Прости, мне неизвестно твое имя.

– Меня зовут Кафисом. И разреши тебя покинуть. Ибо освободители могут решить, что были слишком щедры, даровав мне жизнь.

Архелай бросил афинянину прощальное приветствие и взволнованно зашагал к гавани. Надо бы написать Митридату обо всем, что он увидел и узнал в Пирее. Разжигая ненависть к имущим, царь восстановит против себя эллинские города. Эллины бросятся в объятия к римлянам Но цари не любят назиданий. И палки достаются учителям.

Сулла принял Кафиса в таблине, увешанном коврами. Консул уже знал о событиях в Элладе и был подготовлен к этой встрече.

– В Афинах я был твоим гостем, теперь ты будешь моим в Риме, – сказал Сулла, обнимая Кафиса. – Мой дом и мои рабы к твоим услугам. А если у тебя появится желание мне помочь, займись перепиской. С тех пор, как я стал консулом, меня завалили письмами. Все хотят знать, о чем я думаю и что собираюсь предпринять. Кстати, что тебе известно об Аристионе?

– Это демагог, подкупленный Митридатом, – вырвалось у Кафиса.

– Ты не сообщил ничего нового, – молвил Сулла с усмешкой. – Меня интересует другое: кто его отец? У кого он учился? Наконец, чем он привлек афинскую чернь?

– Не знаю, – протянул Кафис, – я не общался с людьми подобного рода.

– Жаль, – сказал Сулла. – Мне важны эти детали. Старая привычка. Я должен видеть противника в лицо.

– Я постараюсь узнать.

– А когда ты закончишь эту работу, сможешь взяться за другую. Я хотел бы иметь список статуй и картин, которые хранятся в Афинах. Каталог великих творений – так бы я его назвал.

Уловив во взгляде своего собеседника недоумение, Сулла добавил небрежно:

– Видишь ли, я вскоре собираюсь побывать в Афинах. Мои легионы уже стоят в Ноле. Вот я и хотел бы, когда вновь окажусь твоим гостем, осмотреть все, заслуживающее внимание.

• Предыдущая
• 38/65
• Следующая