Пурпур и яд - Немировский Александр Иосифович - Страница 61

• Предыдущая
• 61/65
• Следующая

Наконец-то их полководец взялся за ум. Может быть, он набрался мудрости от змей, которые ему преградили дорогу.

В этот жаркий летний день обитатели древней греческой колонии – Амиса стали свидетелями необычного зрелища: к царскому дворцу, ставшему резиденцией консула, тянулись толпы чужеземцев.

По голубым, отороченным золотом хитонам можно было узнать тетрархов Галатии. Царьки Малой Армении были в белых кандиях и китарах, иберы в черных хитонах, опоясанных серебряными поясами. Правитель саков восседал на коне. За ним шли лучники с тростниковыми стрелами в золотых колчанах. На поклон Помпею явилось двенадцать правителей и множество военачальников со свитой и толмачами. Всех их пригласили в портик на берегу озера.

– Я собрал вас, – обратился Помпей к гостям, – чтобы сообщить: Митридат побежден. Теперь вы можете спокойно властвовать над своими народами. Никто не посмеет напасть на вас, изгнать из царств, возмутить ваших подданных, лишить достояния ваших сыновей. Кто решится после Митридата испытывать судьбу? С ним начал войну Маний Аквилий. Ее продолжили Сулла, Мурена, Лукулл. Потом командование перешло ко мне и вместе с войском – это.

Помпей торжественно поднял руку и повернул ладонь, чтобы все видели перстень.

– Здесь Митридат изображен красавцем, полным юношеского задора. Уже тогда он был одержим безумной и дерзкой мечтой – сокрушить Рим. Ради этой цели он шел на любое преступление. Пятьдесят раз в Риме сменялись консулы. Многие из тех, кто сражался с Митридатом юношами, уже старцы. А он стал подобен змее, у которой искрошились зубы. Он уполз в скифские степи. Иссяк его яд. Но и теперь он помышляет о мести, надеясь, что кто-нибудь другой примет у меня этот перстень и вместе с ним – войну. Но я отдам его только нимфам этих вод!

Помпей стянул перстень с пальца и занес руку назад. Все рванулись, словно желая удержать консула, но перстень, прочертив дугу, упал в озеро.

– Каков Поликрат! – шепнул Клодий Мурене.

Мурена поднес палец к губам, показывая, что здесь не место для разговора.

Они вышли за ограду.

– Помпей не может жить без подобных эффектов, – начал Клодий. – Правы те, кто производит его имя от «помпы». Перстень в воду, чтобы показать: война завершена. А ведь Митридат еще владыка на Боспоре и располагает сильным войском. – Внезапно замолкнув, он взял Мурену за руку. – Что же ты молчишь, мой наставник? Скажи: «Ты еще молод, чтобы судить о консулах». Но ведь Помпею было столько же лет, сколько сейчас мне, когда он получил триумф. И тебе известно, что он добился этого не умом, не талантом, а наглостью. Тем, что Сулла называл счастьем! Прощай! Мы были друзьями, хотя и приносили жертвы разным богам!

– Нет, у нас одни и те же боги, только у тебя дурная привычка разглядывать их лица. Мне же достаточно знать их имена.

Клодий оторопел. Мурена, которого он считал недалеким служакой, сумел в нескольких словах выразить то, что разделяло их пропастью. Мурена служил Дисциплине, Власти, Доблести и другим безликим именам, и это избавляло его от разочарований. У него не было никаких сомнений в правильности действий того или иного носителя власти. Он не осуждал их даже тогда, когда они приводили к бессмысленным потерям, возлагая вину на нерадивость воинов, суровость природы, коварство врагов, словно полководец не должен был предвидеть всего этого и принимать в расчет.

– Ты прав, – задумчиво молвил Клодий. – Но так уж я создан, чтобы различать лица. Для меня жизнь – это греческий театр с его поющим и пляшущим хором, с актерами, беспрестанно меняющими маски и становящимися на котурны. Для тебя – амфитеатр, где нет фантазии. Ты, Мурена, древний римлянин, а я заражен эллинским духом. Я ищу корифея, поклоняюсь кумирам.

– Кто же теперь твой кумир?

– Что ж, назову тебе: Гай Юлий Цезарь – единственный из римлян, осмелившийся возродить поруганные трофеи Мария. Цезарь – враг сулланцев, надежда республики.

Мурена не сводил с Клодия глаз. По их выражению трудно было понять, одобряет ли он увлечение своего друга. А может быть, как всегда, он безразличен к носителям власти. Там время покажет – Цезарь так Цезарь!

Митридат с трудом оторвал от ложа голову. Она была налита тяжестью последних дней как свинцом. И только шум за стенами дворца, пронзая сознание, будил к жизни.

Дворец был стар, как город с варварским именем Пантикапей, и так же, как он, отдавал чем-то затхлым. Может быть, это запах зерна, сваленного в гавани? Его мочит дождь. Клюют птицы. За ним не идут корабли. Боспор Фракийский у римлян. И перепревшее зерно отравляет город, дворец, душу.

В детстве Митридат произносил «Понтикапей», наивно производя имя города от Понта Эвксинского. Но потом он узнал, что между Понтом и Пантикапеем нет ничего общего. Город получил название по протоку, текущему из гнилых Меотийских болот. Имя этому протоку Пантикап, что означает «рыбный путь». Эллины называют его Боспором Киммерийским.

Одно время Митридат мечтал дать городу новую жизнь, превратив его во вторую Синопу. Но войны помешали заняться Пантикапеем. Все здесь оставалось по-старому. Даже ложе стояло на том же месте.

Здесь беспечно дремали сыновья Митридата. Война была за Понтом. Она требовала лишь наемников и хлеба. Сыновья выкачивали степь как могли. Их мечтой было остаться здесь навсегда. Пантикапей заразил их своей сонной одурью, своим гнилым спокойствием.

Митридат не собирался отсиживаться за этими стенами. Он остановился здесь перед боем. Преследуемый Помпеем, он явился сюда за новыми воинами. По заросшим травой улочкам день и ночь скакали его гонцы, его глашатаи. Они будили спящих, обещая славу и золото свободным, свободу – рабам. Но пантикапейцы привыкли к своим домам с деревянными ставнями, к своей агоре с ее жалкими пыльными платанами, к запаху перепревшего зерна. И Митридат оставил их в покое. Пусть эти жалкие торгаши прозябают в своем гнилом городе. Митридат поведет в Рим скифов. Он уже отправил к скифским царькам своих дочерей. Он, царь царей, породнится с ними, а царьки дадут своих стрелков, свою непобедимую конницу. Он поведет их к Альпам. Римляне преследуют его в Азии, он нападет на них из Европы!

Шум снаружи звучал все настойчивее. Митридат прислушался. Нет, это не скифы, в которых он верил и ждал. Это его воины! Это мятеж! В крике можно уловить:

– Фарнак!

Что же привело Фарнака на путь измены? Помпей ему дороже отца? Страшная догадка осенила Митридата. Пурпурная мантия! Она не остановила его самого на пороге дворца в Синопе. Так почему же он ждет верности от сыновей?

Митридат опустил ноги на пол. Ступни ощутили прохладу камня. Расправляя плечи, он чувствовал себя таким же сильным, как в тот день, когда нес на плечах раненого Фарнака. Он любил его больше других сыновей и не скрывал этого. Он обещал одному ему свои богатства, свой трон.

– Битаит! – вполголоса позвал Митридат.

И тотчас на пороге выросла фигура галата. Как всегда, взгляд выражал готовность выполнить любой приказ. На щеках рубцы. Подобно таинственным знакам, покрывавшим скалы его родины, они могли бы много рассказать о жизни, полной тревог и схваток. Сколько раз он спасал Митридата от кинжала и яда! Но чем он мог помочь теперь?

– Мантию! – приказал Митридат.

Галат стоял неподвижно, словно не слыша приказания или не понимая его. Может быть, ему показалось странным, что повелитель, не снимавший неделями дорожного хитона, потребовал вдруг мантию? Или он, больше чем царь, знал о том, что случилось ночью?

– Что же ты стоишь? – раздраженно воскликнул Митридат, не узнавая своего телохранителя. – Я же сказал: мантию!

Галат, словно очнувшись, ринулся к двери, и через несколько мгновений Митридат ощутил всем разгоряченным телом прикосновение мягкой и холодной ткани.

Царь подошел к бронзовому зеркалу у стены, но не увидел своего лица. Мантия заполнила все зеркало, не рассчитанное на его рост. Фарнак был ниже его на голову. И может быть, это и было источником его зависти и вражды.

• Предыдущая
• 61/65
• Следующая