Незнакомец из тринадцатой квартиры, или Похитители ищут потерпевшего - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 33

• Предыдущая
• 33/36
• Следующая

— Конечно… Накидали тут каких-то арбузных корок… И канатоходец поскользнётся…

Режиссёр хмурится и молчит. Главных героев фильма режиссёры не ругают. Режиссёры ругают только статистов.

Жандарм вылезает из воды, грозит кулаком Артёму, но уже не усмехается и не подмаргивает. Идёт за тонваген переодеваться.

И вот снова:

— Внимание!.. Начинаем… Мотор! Щёлк! — «шлагбаум».

— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль третий… …Бац! Шлёп!

Бултых!

— Ура! Га-га-га! Го-го-го! — как скаженные, по-настоящему радуемся мы, радуемся не столько «по роли», сколько потому, что наконец-то нас снимают. Видим, режиссёр улыбается, кивает нам, довольный. Ну, всё!

— Стоп! — кричит вдруг оператор. — Не годится! Ветка закрывает девочку…

Вот ещё!.. Мы враждебно смотрим на Вальку, как будто она виновата, что её закрывает какая-то ветка.

— Срубить ветку!.. Немедленно. Что за свинство! Не могут подготовить съёмку! Срываете мне работу! Чёрт те что делается на этой студии! — кричит режиссёр неизвестно на кого.

Мы сидим, гордо поглядывая вокруг. Мы не виноваты. Мы хорошо сыграли. Режиссёр нам кивал и улыбался. И правда свинство, что этот дубль испорчен. Выходит, даром мы радовались.

Жандарм вылезает из воды, ни на кого кулаком не грозится, но про себя что-то бормочет — видно, ругается… Что ж, мы его понимаем. Падать в воду не легче, чем радоваться.

— Внимание!.. Начали… Мотор!..

«Шлагбаум».

Щёлк!

— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль четвёртый…

Бац! Шлёп! Бултых!

— Га-га-га! Урра! Го-го-го!.. И-и-и!..

— Стоп! Ещё раз! Жандарм недостаточно выразительный. Будешь тут выразительным — четвёртый раз в воду шлёпаться!..

— Внимание!.. Начали… Мотор!..

«Шлагбаум».

Щёлк!

— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль пятый… Бац! Шлёп! Бултых!

— Стоп!

У жандарма отклеился один ус… А что же вы хотите! Таких испытаний настоящие усы не выдержат, не то что приклеенные.

Идёт за тонваген мокрый жандарм. Выходит из-за тонвагена сухой жандарм.

— Внимание!.. Начали… Мотор!..

«Шлагбаум».

Щёлк!

— «Артём»… Двести девяносто седьмой… Дубль шестой… Бац! Шлёп! Бултых!

— Га-га!.. Го-го! Ох-ох-о!.. Хи-хи!.. — стараемся мы.

— Стоп! Молодцы! Наконец-то. Кажется, теперь всё! Порядок! — довольно говорит режиссёр. (Мы расплываемся в радостной улыбке.) И вдруг он застывает, вытаращив глаза: — Что это?! На руке?!

Я не понимаю, что это ко мне относится, и какое-то время ещё радостно улыбаюсь. Будка толкает меня в бок. Я смотрю на свою руку и всё понимаю…

— Ча-сы… — бормочу я.

— Что-о?! Убийца! Где ты видел, чтоб дети бедняков до революции носили часы! Ну! Зарубил мне все дубли. Ну! — каким-то плаксивым голосом кричал режиссёр, потом поднёс к губам рупор и уже обычным своим голосом закричал: — Все остаются на местах! Пересъёмка! Пересъёмка! — А потом плаксиво мне:

— Снимай немедленно часы и отдай на берег! Немедленно!

У меня сразу онемело внутри, я опустил голову и сказал:

— Не отдам!

— А?! Что?! — не поверил своим ушам режиссёр.

— Не отдам… Это не мои часы… Они уже раз пропадали. А я их сегодня хозяину отдать должен.

— Так что же, ты мне всю съёмку испортить хочешь?!

— Если так, я лучше сниматься не буду. Я на берег пойду.

Мокрый жандарм, что стоял по пояс в воде недалеко от нас и слышал весь разговор, сказал:

— Ну давай уж мне эти несчастные часы…

— Ого… Какие быстрые! — говорю я и прячу руку с часами за спину, как будто жандарм хочет их силой отнять.

— Не доверяешь? — усмехается жандарм.

Я молчу. — И вдруг жандарм тихо так, тихо говорит:

— А я тебе на пляже доверил… Не побоялся…

Будто меня палкой по спине трахнули — рванулся я и рот разинул.

— Что-о?

— Не узнаёшь? — улыбается жандарм.

Я вглядываюсь, вглядываюсь, вглядываюсь… Нет, не может быть. Не похож ведь совсем. Обернулся я к Яве — он только плечами пожимает; тоже не узнаёт.

Смотрит жандарм вокруг, кого-то глазами разыскивая, остановился взглядом на Людмиле Васильевне в белом халате, кулаком ей погрозил — его излюбленный жест — и крикнул:

— У-у… Размалевала меня так, что хлопцы собственных часов возвратить не хотят.

Вижу — все кругом смеются: и Людмила Васильевна, и режиссёр, и оператор, и все-все, кто на озере. И Валька, вижу, смеётся, и Будка, и Ява уже рот растягивает. Значит, это он!.. Он, наш незнакомец из тринадцатой квартиры!

Ну, я и сам начал улыбаться, а потом и говорю:

— А почему же вы такой… Сказали: «царь, царь…» — а на самом деле обыкновенный жандарм. А мы, дураки, по всему Киеву царя искали.

Ещё пуще засмеялись все.

— Всё правильно, — сказал жандарм-незнакомец. — Что касается царя — никакой с вашей стороны ошибки нет. Царя я таки играю. В этом же самом фильме. И царя, и жандарма — две роли. Это вот Евгений Михайлович так задумал. А вообще извините, дорогие, что я вам столько хлопот задал своими часами. Поверьте, совсем не хотел… Очень я тогда спешил… На репетицию. Мне Максим Валерьянович рассказал про ваши переживания… Что же вы не догадались зайти в милицию пляжа? Я же туда специально забежал — предупредил и адрес свой оставил… — Ну хватит, хватит… — улыбаясь, перебил его режиссёр. — Потом побеседуете. У вас то хорошо кончилось, а вот у меня… Бегите переодевайтесь. Пересъёмка! И всё из-за ваших часов.

— Боюсь, что ничего с переодеванием не выйдет, — вздохнув, сказал царь-жандарм. — Это был последний сухой мундир. — И он двумя пальцами взял себя за край галифе, с которых стекала вода.

— Как?! Клава! (Клава! Где сухие мундиры для жандармов? Чтоб сейчас же мне были сухие мундиры! Жду! Немедленно! Вы срываете мне съёмку!

— Евгений Михайлович! В костюмерной было шесть мундиров. Все шесть подмочены — Клава засмеялась. — Больше взять негде. Нужно ждать, пока высохнут.

— Что ждать? Что ждать? Солнце не будет ждать. Солнце вон уже садится! — кричал режиссёр, хотя солнце ещё и не думало садиться.

— Евгений Михайлович, — спокойно сказал оператор, — я думаю, переснимать нет необходимости… Я уверен, что часов в кадре не было. Я бы их заметил… Вот проявим плёнку, и вы убедитесь…

— А если были?

— Тогда переснимем. Оператору всё-таки посчастливилось уговорить режиссёра, и тот объявил перерыв на обед

— После перерыва снимаем эпизод «Встреча Артёма с Марией».

— Вы, друзья, не убегайте, — сказал нам царь-жандарм. — Я сейчас переоденусь и выйду. Я сегодня больше не снимаюсь. Марию играю не я… Так что не убегайте… Сегодняшний день нам нужно отметить. Максим Валерьянович, вы подождите меня у проходной. Хорошо?

Максим Валерьянович, который уже давно, с третьего дубля, сидел на стуле около тонвагена, закивал, улыбаясь.

Мы пошли переодеваться. А потом подошёл ассистент, тот самый, который приезжал за нами, и вручил нам всем по три рубля. Оказывается, артистам, которые принимают участие в съёмке, платят в день по трёшке. Вот это здорово! Мало того, что ты в кино снимаешься, славу добываешь, тебе ещё и платят за это!

Прощаясь с нами, Евгений Михайлович сказал:

— Спасибо вам, дорогие друзья! За помощь. Молодцы! Создали очень убедительные образы революционно настроенных детей бедняков периода 1905 года. Если придётся переснимать, мы вас вызовем. До свидания!

И он каждому из нас пожал руку. Эти рукопожатия плюс трёшки произвели на нас очень хорошее впечатление. Настроение у нас было блестящее. По-моему, с такого настроения начинается счастье.

У памятника Пушкину Олег Иванович — так звали нашего незнакомца из тринадцатой квартиры — взял такси, и мы поехали. Поехали туда, куда не только «до шестнадцати не…», а, наверное, и «до восемнадцати не…» — мы поехали в ресторан. В тот самый, что стоит на горе над Крещатиком, в наивысшей, как говорят, точке Киева, в ресторан «Москва». И через все шестнадцать этажей поднялись скоростным лифтом на самую крышу.

• Предыдущая
• 33/36
• Следующая