Личный демон. Книга 1 (СИ) - Ципоркина Инесса Владимировна - Страница 33

— Привет! — раскатилось из кухни радостное, бодрое, раздражающее. Все правильно. По утрам мужчины ее жизни — что Игорь, что Яша, что Витька — просыпались в каком-то нелепом, младенческом восторге, пели в ванной, подпрыгивали от избытка энергии, что-то рассказывали с набитым ртом…

В то время как сама Катерина по утрам чувствовала себя полноправной Кассандрой. По небу вальяжно проплывали стаи ворон, стряхивая с крыльев на город серую, будто вулканический пепел, тоску. Диктор с красными, словно у кролика, глазами, рассказывая по телевизору о строительстве дома, оговорился, назвал строящийся многоквартирный дом — домовиной и замолчал на целых три секунды, остекленев от ужаса. В соседней башне, похожей на бастион хорошо укрепленного замка, завыла собака, точно ржавым гвоздем проткнув глухой уличный шум, после чего с достоинством виртуоза замолкла на самой драматичной ноте.

Мир изо всех сил старался намекнуть Кате: он — не то, чем кажется. Впрочем, Катя и без намеков сознавала простую истину: утро добрым не бывает. Но мужчинам этого не понять.

— Как живете-как животик? — гремела на всю квартиру ненавистная скороговорка, которой Игорь донимал жену всю беременность. Катерина привычно отмела вспыхнувшее желание подкрасться к мужу и стукнуть его табуреткой по голове. К тому же табуреток в квартире ее мечты не было, а были стулья. Венские, отполированные множеством почтительных задов, восседавших на ценной антикварной мебели. Поднимать стулья в своем положении Катя не реша…

— А-а-а!!! — Катерина, визжа дисковой пилой, тискала и мяла круглый, твердый, будто мяч, живот, внутри которого в амниотической жидкости, в соленых и плотных водах головой вниз висел ее двадцатилетний сын. — Нет-нет-нет-нет-нет-нет!

— Что, болит? — сочувственно спросил мужчина, которого Катя никогда не знала, входя в комнату, в которой никогда не жила — идеальный муж в идеальном доме, воплощение скромной, бедной, но чистой грезы, на которую только и хватило катиного скромного, бедного, но чистого воображения.

— Почему я беременна? Почему я опять… все еще беременна? — обратилась к нему Катерина, не зная, к кому еще нести свой ужас, свое стремление выбраться из удушливых объятий мечты.

— Потому что тебе так привиделось! — развел руками мужчина — тот самый, что привел ее сюда, когда сказал просто закрыть глаза и посидеть тихо, сосредоточившись на шуме крови в ушах и далеких вздохах своего сердца. — Чем ты недовольна? Именно этого тебе всегда и хотелось: здоровья, комфорта и чтобы все, кого ты действительно любишь, были рядом и в безопасности. Ты ведь умная женщина, — Мореход улыбнулся так снисходительно, что у Кати кулаки зачесались его прибить, — знаешь, какие штуки откалывает подсознание — вместо того, чтобы провести прямую из пункта А в пункт Б.

— Вот оно прямую и провело, — захныкала Катерина. — И двадцать лет моей жизни ею зачеркнуло! Мореход, что мне делать? Это… — она впервые в жизни упомянула о Витьке в третьем роде, — …навсегда со мной, что ли?

— Придется самой рвать пуповину, — деловито, точно врач, принимающий роды в полевых условиях, сообщил Мореход. — Пока ты это сделать не готова. Давай, иди завтракать.

— Мы же только что отобедали, — возмущенно зашипела Катя. — Мы сюда дело делать пришли или жрать?

— Ну как знаешь, — равнодушно пожал широкими плечами катин проводник, а может, поводырь. — Можем приступать не пожравши. — И он поманил Катерину к балконной двери.

Вот только за дверью оказался не балкон, а штука совершенно немыслимая для обычного многоквартирного дома — открытая галерея, ведущая от башни-бастиона к центральному корпусу. Галерея была не столько старинная, сколько старая, с выкрошившимися столбиками балюстрады, вся какими-то буграми и ямами, не приспособленная для романтических встреч и прогулок.

В реальном мире, отчего-то злорадно подумала Катя, галереи на высотках, скорее всего, закрыты навсегда — из соображений не то экономии, не то безопасности. Однако здесь, высоко-высоко над зимней Москвой, можно было стоять, облокотившись на перила, и слушать, как рев машин и вой ветра переплавляются в гул прибоя, в шуршание морского песка, в песню дюн и скал.

— Почему я тут, а не на каких-нибудь Багамах? — изумленно пробормотала Катерина, обращаясь скорее к Кэт, чем к Мореходу. — Целыми днями только и слышишь: Провиденс то, Провиденс се. А заберешься в подсознание — никакого Провиденса, одна квартира в высотке и хроническая беременность, получите-распишитесь. Я что, лучшего не заслужила? — последняя фраза вышла совсем уж жалкой. Но Катя решила дать себе волю. Если не здесь и не сейчас, то где и когда, спрашивается?

Мореход стоял и смотрел на Катерину, иронически заломив бровь. Катя вдруг почувствовала, как стылый камень у нее под ногами становится теплым, даже горячим, словно огромная ладонь, а черные, мертвые трещины светятся нежным, розовым светом, будто внутри здания занимается рассвет.

— Мы что, на вулкане? — прошептала Катерина, припомнив тот самый миг, когда под ногами Беленуса и Теанны разверзлась земля и оба они рухнули в магму, казавшуюся совсем нестрашной — до того самого момента, как земная утроба мягко всколыхнулась под катиными ногами, словно толкнулся ножками огромный младенец.

— Мама… — послышался голос, заглушенный слоями камня, стонами поднебесных ветров, вздохами городского прибоя, — …мама, выпусти меня…

— Витенька, — одними губами произнесла Катя, — я не могу… не умею.

— Учись! — точно хлыстом, ожег ее Мореход.

Катерина с криком схватилась за предплечье, на коже вздулся багровый, огненно-болезненный рубец. Ах ты мерзавец! — с ненавистью подумала Катя и взвилась в воздух, без разбега, словно птица, бросающаяся со скалы.

И сразу стало легче. Птицы ведь не бывают беременными. Воздух оказался тугим и упругим, как волна, он подхватил Катерину под брюхо, расправил ей крылья, распушил хвост. Катя мстительно клюнула ненавистного Морехода в темечко острым, будто кинжал, клювом, огромный котяра Тайгерм зашипел на нее, отмахиваясь когтистыми лапами — но Катерину было уже не достать, она слилась с восходящими потоками воздуха и понеслась над рекой и жиденькими столичными перелесками вдаль, к обжитому пространству Девичьего поля.

Лететь было трудно и холодно. Из своих снов Катя знала: воздух похож на быструю реку с водоворотами, швыряющими тело то вверх, то вниз, а во время полета лучше не смотреть вниз, на пустоту, разделяющую тебя и жесткую, поджидающую землю, надо глядеть вперед, на далекий горизонт, на тучи, ослепительно-белые поверху и грязно-серые с исподу. Тогда будет не так страшно и не забудешь, что умеешь летать. По бликующей анаконде реки в редких чешуйках льдин Катерина понимала, где она: вот унылый Нескучный сад; вот башни Новодевичьего и незамерзающий пруд рядом, сверху похожий на лужу у дороги; вот сквозные выгнутые луки мостов; таинственный, заглохший университетский парк, давным-давно превратившийся в лес; донжон Главного здания МГУ, где, согласно городским легендам, вьют гнезда гордые соколы-сапсаны.

Катю несло прямо на огромный погребальный венок на шпиле Университета. На нем-то я и отдохну, решила она. Всегда мечтала поглядеть вблизи на обшарпанное тулово звезды, венчающей высотку.

Кто-то поджидал ее среди огромных, в человеческий рост, листьев, точно притаившаяся в кроне дриада. Катерина растопырила крылья и напрягла лапы, тормозя и снижаясь. Конечно, Апрель. Кто бы сомневался.

— Ну как? — бесстрашно фланируя взад-вперед по обледенелой металлической ветви, поинтересовалась богиня безумия. — Полетала? Понравилось?

— Холодно, — хмуро каркнула Катя. — Ты зачем здесь торчишь?

— А где мне еще быть? — удивилась Апрель. — Я всегда там, где у тебя съезжает крыша.

— У меня съезжает крыша? — буркнула Катерина. — Ты меня ни с кем не перепутала?

— Что ты! — радостно отмахнулась богиня безумия. — Прекраснейшим образом съезжает. Прямо нарадоваться не могу. Эй, Викто́р, как ты?

Ишь, недовольно подумала Катя, не Витя, не Витька — Викто́р. Подлиза.