Ибн Сина Авиценна - Салдадзе Людмила Григорьевна - Страница 3

Дороже золота — традиции Бухары, гибель которых никогда не простят потомки. Традиции эти — чистота веры, тонкость поэзии, глубина мысли. Разрушить такое легко, создать же… — все равно что из зёрнышка вырастить Вселенную».

Но эмира никто не слушает. Слушают Ибн Сину. Во всех мечетях каждый день муллы, надев чистые одежды, повязав головы черною — в знак смирения перед богом — чалмой, вдохновенно говорят народу о приближающейся священной войне, о святой необходимости каждого готовиться к ней. И что же? «Мулла Кутбиддин привел ко мне, — вспоминает эмир, — всего сто мулл. Жалких, в калошах и с палками… И ни одного крестьянина!»

Крестьян привел Ибн Сина. Двести чиракчинцев, и которых «дело дошло до сердца, а нож — до кости». Надели они на себя черные кошмы и двинулись к Бухаре. Все в ужасе смотрели на это медленно шествующее отчаяние. В Кермине же их встретили чиновники отца Алим-хана — эмира Абдулахада, он тогда правил. Одарили чиракчинцев халатами, накормили, посадили по восемь человек в арбу и тайно, ночью, ввезли в Бухару, да еще разными воротами, чем разбили их единство и сорвали сокровенные надежды бухарской бедноты присоединиться к ним. Вскоре и вовсе убили чиракчинцев. На поясе и одного из них было вышито: «Мы к богу — Истине прибегли, когда пошли путем прямым», — первая строчка стихотворения Ибн Сины…

Эмир знал поэзию Ибн Сины, знал и его философию. Читал многие его труды в подлиннике, на арабском. Ибн Сина открыто утверждает, что материя вечна и мир не создан богом. В Петербурге, где эмир Алим-хан воспитывался в Кадетском корпусе, ему не раз находилось выслушивать восторженные речи об Ибн Сине от русских дворян, учившихся в Германии. А там интерес к арабской культуре был почему-то особенно велик. Рейске например, потратил все свое состояние на приобретение арабских рукописей. Его переводы читали Гегель, Шопен, Гауэр, Гердер — учитель Гете, «Эти рукописи, — говорил Рейске[7], — мои дети. Что с ними будет после моей смерти? Кто возьмет их? Найдется ли честное, благородное сердце?»

Рукописи взял Лессинг…

Приказ о запрещении книг Ибн Сины эмир Алим-хан издал сразу же после расправы с бунтовщиками. Два года прошло. Казалось, народ Ибн Сину забыл. Даже соглядатаи, провоцируя разговоры о философе в чайханах и базарах, доносили, что парод молчит. И вдруг эта ночь!

Эмир понял: одним приказом Ибн Сину не вытравишь из сердца народа. Нужно сделать что-то необыкновенное, чтобы отодрать, наконец, этого еретика от века, от Бухары, не дать ему больше совершать прыжки в умы и души людей. «Ну, казню я темного крестьянского парня Али… Что изменится?..»

Выход нашел кази-калон Бухары — главный ее судья — Бурханиддин-махдум.

— Над Ибн Синой надо устроить суд! — сказал он, придя чуть свет к эмиру.

Эмир от неожиданности опустился даже на ковер.

— Да, будем судить крестьянина Али за то, что он нарушил ваш приказ, читал стихи еретика. Крестьянин станет кричать, что не знает никакого Ибн Сины! А стихи, я мол, читал, потому что все их читают! — Ну, и мы воспользуемся этим. И начнем рассказывать ему об Ибн Сине… Не ему, — вы же понимаете, а народу.

— Ну, будем рассказывать об Ибн Сине, как о пьянице, бабнике и еретике, чтобы отвратился от него народ. Сам отвратился! Понимаете?

— Ну.

— И когда Али ужаснется: чьи стихи он читал! — искренне ужаснется… мы его и казним. И народ склониться перед вами, как перед божественной чистотой и встанет, наконец, к Ибн Сине спиной. Не по принуждению, а по своей воле! — то, что нам и надо.

— Позором победить его славу?.. — задумчиво проговорил эмир и ушел в свои покои.

Несколько дней он молился, думал. А Потом как-то перед отходом ко сну вызвал Бурханиддина-махдума и дал ему разрешение на открытый над крестьянином Дли суд При этом сказал:

— Сейчас, когда весь мир смотрит на нас, как на последний островок свободы в море Советской власти, суд следует организовать подобно судам в европейских странах: назначьте прокурора, истца, свидетелей, защитника обвиняемого. Председателем суда можете быть сами… Это в угоду англичанам, французам, русским белым генералам, — всем, оказывающим нам помощь. Но не только они дают нам деньги и оружие. В угоду Турции, Афганистану, мусульманской Индии не забудьте пригласить на суд и богословов. И пусть именно они дадут фетву — утверждение приговору.

Бурханиддин-махдум поцеловал край одежды эмира и вышел.

Народ сгоняли на площадь Регистан — самую главную площадь Бухары, сразу же после второй утренней молитвы. Крестьян пригоняли из близлежащих кишлаков. Все улицы, лучами сходящиеся в центр площади, были до отказа забиты неповоротливыми высококолесными арбами. Крестьяне томились в них, ожидая открытия суда над каким-то Али, думали об оставленных полях. Плотники заканчивали на их глазах сооружение высокого странного деревянного помоста, не похожего ни на виселицу, ни на плаху. «Какая же это казнь будет?»

Наконец, помост покрыли алыми коврами, и из Арка при внезапно наступившей тишине вышел Бурханиддин-махдум в окружении судей. Они скромно разместились на помосте, то и дело низко кланяясь, если касались друг друга локтями — такой высокий держали этикет! Когда совсем все стихло и ничто уже нигде не шевелилось — даже листья, казалось, замерли на деревьях. — ударили барабаны.

Из Арка вывели Али…

Он шел свободно легкой молодой походкой и руки не были связаны! — в чистом чапане, в чистой скромном чалме. Вот уж поистине, когда ждешь грозу, вырывается из черной тучи солнце!

Крестьяне облегченно вздохнули: «Ну, этого, видно, выпорют за малую провинность, и отпустят нас до захода солнца». У стариков же, заметивших, что странно парень, не по-крестьянски, одет, сжались сердца… И вообще во всем они почувствовали предвестие большой беды.

— Уважаемые братья-мусульмане, — начал говорить и Бурханиддин-махдум после короткой молитвы, благословляющей дело. — Достоин ли наказания тот, кто ослушался отца?

— Достоин! — ответила толпа.

— Достоин ли наказания тот, кто ослушался эмира?

— Достоин…

— Эмир, наш отец, доверил вам наказать виновного, Вот он — крестьянин Али. Он читал во всеуслышание стихи безбожника Ибн Сины! А вы знаете: даже имя его запрещено приказом эмира произносить, не то, что стихи! Свидетелем обвинения выступает сам эмир. Вот его показания. — Бурханиддин-махдум поднял листок синей бумаги. — Защитника обвиняемый может себе выбрать сам из числа образованных среди вас. Кто возьмется защищать его?

Толпа растворилась в молчании. — Понимаю, — грустно проговорил Бурханиддин. — Как можно защищать человека, осквернившего свои уста еретическими стихами, да еще оскорбившего ими священный покой души самого эмира, день и ночь думающего о нас в эти тревожные дни, когда весь мир рушится у нас на глазах?! Но если не возьмется никто, то, дабы совершилась справедливость, придётся мне взять это на себя, естественно, при согласии нашего бедного обвиняемого.

Али затравленно посмотрел на Бурханиддина-махдума. Толпа удрученно молчала, и В крайнем случае, проведем пока предварительное заседание, без защитника. Государственным обвинителем назначен всем известный и всеми уважаемый Даниель-ходжа. Я — председатель суда. Кроме того, весь суд будет находиться под строгим контролем богословов, знатоков шариата. Так распорядился эмир.

— Не знаю я никакого Ибн Сины! — закричал Али.

— А стихи эта все у нас читают! Откуда я знал, что Ибн Сина их написал? Я — неграмотный! Отпустите! У меня поле осталось незасеянным!

Бурханиддин-махдум молчал. И никто не перебивал Али, и бедный крестьянин долго еще кричал, пока не сорвал голос. «А судьи, оказывается, не только друг перед другом держат этикет, — удивились в толпе, — а и перед обвиваемым!»

— Хорошо. — Бурханиддин, дал испуганному, дрожащему порто выпить воды. — Действительно, было бы несправедливо наказывать человека, не понимающего своей вины. Раз Али не знает Ибн Сины — а мы верим ему! — значит, мы должны рассказать об Ибн Сине, Согласны ли вы на это? — спросил Бурханиддин государственного обвинителя Даниель-ходжу.