Ибн Сина Авиценна - Салдадзе Людмила Григорьевна - Страница 80

4. В. Бартольд сказал: «Исмаилизм — это борьба иранского рыцарства против исламского строя… замков против городов и толпы… последняя борьба иранского рыцарства против победоносного времени». А. Бертельс дал критику этому определению: с каким слоем населения боролись рыцари? Ведь городов тогда в европейском понимании — когда купечество и ремесленники имели политическую силу, на Востоке не было. Города являлись лишь резиденцией эмиров, окруженных знатью. Только и всего.

До сих пор исмаилизм — загадка. В Париже живет 50-й исмаилитский глава. До него был Ага-хан III, считавший себя прямым потомком Фатьмы и Али — «Имамом Времени». Выпускается специальный журнал: «Ismailish news».

— Когда исмаилитская пропаганда Насира Хусрова в Хасана Саббаха достигла апогея, — говорит народу на площади Регистан Бурханиддин-махдум, — было решено покончить с обоими вождями. «Нет ни одного разряда людей, — сказал Низам аль-хульк, — более зловещего и более преступного, чем эти». Хусров успел убежать на Памир, Хасан Саббах — в горы Дейлема. «Если б только дна человека были со мной единодушны, — сказал Саббах, глядя с вершин гор на страну — мы опрокинули бы весь мир. Эти двое: Низам аль-мульк и Омар Хайям.

— А при чем здесь Ибн Сина? — вмешался Муса-ходжа. Он же умер в 1037 году, когда Тогрул н. Чагры не разгромили еще державу Махмуда, а сын Чагры — Али-Арслан, отец Малик-шаха, и Хасан Саббах даже не родились на свет! Насиру Хусрову было тогда 33 года, и он пил еще и гулял с Махмудом, даже в Египет не ходил!.

— Мать, прежде чем родить, — поднялся Бурханиддин-махдум, — носит в себе плод девять месяцев. Да, Натр Хусров убежал в Памир, казалось, похоронил себя там, жил тихо, в нищете, дело его будто бы заглохло. Но всего через какие-то четыре года после его смерти взорвалось такое страшное восстание от Памира до Каспия, что все историки написали о нем, как о буре! Ничего подобного не знал Восток! Исмаилиты завоевали все горные замки Дейлема, и четвертого сентября 1090 года Саббах взял Аламут. Эта дата стала днем рождения исмаилитского государства. Газзали в это время, обласканный Низам аль-мульком, только что получил кафедру в Багдаде Каковы последствия этих страшных событий? — Бурханиддин выпил воды, вытер платком лоб. — Тридцать лет Саббах провёл в Аламуте, ни на час не покидая его, и все эти тридцать лет вел тайную войну с государством туркмен-сельджуков. Теперь оружием его стала не проповедь, а кинжал. Почта исмаилитов — записка, пригвожденная кинжалом к полу. Первым погиб несравненный Низам аль-мульк. „Убийство этого шейха — первое наше счастье!“ — сказал Хасан Саббах. Царь Малик-шах, правнук Чагры, умер через 35 дней от отравления. Саббах объявил себя наместником Скрытого имама, Махди. „Днем мы, подобно звездам, скрыты от глаз людских. А ночью — бодрствуем…“ — любил он повторять слова Насира Хусрова.

— У Саббаха были юноши, беспрекословно выполняющие любое его желание — федаи, — вступил, сменяя Бурханиддина, Даниель-ходжа. — Один европейский монарх посетил. Аламут. Саббах мигнул, и два юноши бросились с высокой скалы вниз. Саббах использовал хашиш. Тайну его знали только врачи, да и то единицы из них — те, кто делали операции. Хашиш вводил человека в такое состояние, что он становился бесчувственным к боли. Как могла в Аламут попасть эта тайна? Ведь там отроду не было врачей!

— Ибн Сина принес ее в Аламут! — поддержал Даниель-ходжу главный судья. — Напоив хашишем юнцов, Саббах приводил их в комнату, где на блюде лежала голова человека, искусно спрятанного под полом. Голова вещала о рае для тех, кто, убив противников исмаилитов, погибнет сам. Потом юношей вводили в сад, где их ждали дорогие яства, голые девушки и вино. Очнувшись они верили, что были в раю, потому и шли на смерть по одному только взгляду Саббаха. С этого времени Средняя Азия и Иран стали носить кольчуги под одеждой. Террор продолжался до 1256 года, пока Хулагу, внук Чингиз-хана, не взял Аламут. 166 лет существовало государство исмаилитов! Западный мир был так потрясен этими убийствами, что слово „хашишьюн“ (употребляющий хашиш) стало обозначать у них убийцу[181].

— Доказательство! — раздались в толпе голоса.

— Какие вам доказательства? — усмехнулся Бурханиддин.

— Что Ибн Сина умел вводить людей в бесчувственное состояние!

— Ах, это! — Бурханиддин открыл рукопись. — Вот и „Канон“. Слушайте, Каждое слово здесь — нож в совесть Ибн Сины, „Если необходимо, чтобы больной быстро лишился чувствительности, добавь приятно пахнущего и меда или сабур в вино. Если нужно добиться глубокого бесчувствия…, подмешай плевел. Или возьми дымницу, и опиум белены, мускатный орех или сырую древесину алоэ. Смешай все это с вином и дай больному… Или свари дочерна в воде белену с корой мандрагоры, пока она не станет красной. Смешай это с вином… Если больному нужно распилить кость… то обмакни тряпку в этот раствор и дай ему подышать, поднеся ее к носу больного. Он скоро и заснет, и ты сможешь делать все, что тебе нужно“. Вот и они — рецепты дьявольской кухни. Сколько чистых душ благодаря им Ибн Сина погубил!

— И все-таки что-то здесь не так! — поднялся Муса-ходжа. — Вы рассказали о половодье исмаилизма, а Ибн и Сина умер, когда никто и не предполагал такого будущего его размаха. И потом, не был он исмаилитом! А если в чем и поддерживал их, то не тех, кто стремился разговаривать с миром языком ножа и Яда. Зреющее во время его пребывания в Казеине такое направление исмаилизма, наверное, и ускорило его отъезд. И Фирдоуси, я думаю, поэтому покинул Бавенда в Гиляне.

— Не поэтому! — перебил старика Бурханиддин. — и Фирдоуси понял, что проиграл! Все иранское рыцарство проиграло. Выигрывать можно только Правдой, а не кинжалом. Всаживать кинжал в спину истории — удел глупцов. Насир Хусров, Хасан Саббах лишь затянули смерть своего смертельно больного сословия.

— Проклятый Хусров! — взорвался Даниель-ходжа. — Кого Махмуд пригрел у себя на груди? Мальчишкой пил с султаном вино, смеялся, говорил, а сам размышлял об Ибн Сине! „Что ты все думаешь и думаешь? — спросил его как-то Махмуд. — Даже передо мной, султаном, думаешь…“ „И перед богом человек обязан думать и размышлять!“ — ответил наглый Хусров. Вот она — ибнсиновская дерзость.

— В Аламуте через 150 лет после смерти Ибн Сины будет жить и работать более 20 лет Насреддин Туси, „Учитель человечества“[182], как называл его народ, — поднялся Бурханиддин. — Его век был комментаторским веком, Все после Газзали критиковали Ибн Сину, А этот Туси стал., защищать его! Да как! В конце своих комментариев на книгу Ибн Сины „Указания и наставления“ сказал: „Я написал большинство глав этой книги в таких исключительно тяжелых условиях, тяжелее которых не может быть, но время такого сердечного смятения, что не могло быть сердца смятеннее“… Шел бы вровень с веком, — который проклинал Ибн Сину, не было бы никакого смятения, — крикнул Бурханиддин. — А когда пришел в Иран Хулагу, внук Чингиз-хана, и взял Аламут, — где-то в 1256 году, Туси… ушел с ним — врагом родины! — в Азербайджан, в город Марагу, резиденцию своего нового хозяина, вывезя туда тайно все книги Ибн Сины по непроходимым горам. Более того, построил в Мараге обсерваторию по подобию Исфаханской обсерватории Ибн Сины, оказавшую затем огромное влияние на Улугбека. Из Аламута, как видите, неслись в небо молитвы, сотканные не из искренности, печали и надежды, а из цифр, астрономических терминов и алгебраических расчетов. И первая такая нечестивая молитва была произнесена Ибн Синой, который, кстати, как математик, ничего существенного в этой науке из себя и не представлял!

„Мусульманская математика, — пишут некоторые буржуазные ученые — это спокойный спутник Земли, сияющий лишь отраженным светом солнечной науки греков и индийцев“.

Есть ли факты, опровергающие такой взгляд?

Есть. Мухаммад Хорезми (или ал-Хорезми) в IX веке основал арифметику как пауку в современном смысле слова. „Алгоризми говорит…“ — так начиналась его книга в латинском переводе 1150 года, В 1863 году французский ученый Жан Рейно установил, что Алгоризми это видоизмененное ал-Хорезми, как и термин современной математики — алгоритм.