Роковая красавица (Барыня уходит в табор, Нас связала судьба) - Туманова Анастасия - Страница 56

• Предыдущая
• 56/65
• Следующая

– Да иди ты к черту от меня! Ненавижу тебя! Ненавижу! – И кинулась за порог. Звонко, на всю улицу стукнула калитка.

Илья постоял немного на крыльце. Затем вернулся в дом, плотно прикрыл за собой дверь, так что сени вновь погрузились в кромешную тьму, на ощупь нашел кованый сундук Макарьевны, покрытый домотканым половиком. Сел на него и долго сидел в темноте, обхватив руками колени. Рядом то и дело хлопала, выплескивая желтый свет, дверь, бегали бабы, прошел усталый отец Пафнутий. Илью, сжавшегося на сундуке, никто не замечал. Он видел, как из кухни вышел Митро, как он вызвал из горницы Макарьевну и что-то спросил у нее. Выслушав ответ, кивнул и медленно пошел через двор на улицу.

В темной кухне у окна стояла Варька.

– Пхэнори…[51] – войдя, тихо позвал Илья. Варька не ответила.

Илья зажег свечу, подождал, пока выровняется прыгающий язычок пламени. Взяв с тарелки холодный блин, медленно начал жевать. Только сейчас он понял, как страшно, до тошноты хочется есть. Варька молчала, комкала в пальцах занавеску. На залитой луной улице чей-то хмельной бас во всю мочь орал: «Светит месяц, светит ясный». За печью скрипел сверчок.

– Не ходи сегодня никуда, – вдруг сказала Варька, не оборачиваясь. – Не ходи, Илья. Грешно…

Илья, опустив блин, недоумевающе смотрел на сестру. Потом вдруг понял, о чем она.

– Сдурела? – кровь бросилась в лицо.

Варька молчала. Илья коснулся ее плеча. Она резко оттолкнула его руку, отвернулась и быстрыми шагами вышла из кухни.

Ольгу хоронили в первый день Великого поста. После похорон Макарьевна собрала у себя поминки, но за столом сидели лишь Аграфена с Колесихой, Илья, Варька и Кузьма. Из Большого дома не пришел никто. А вечером, когда бабы ушли и зареванная Макарьевна перетирала посуду, в дом постучали. Вошла нахмуренная, бледная Марья Васильевна. Едва поздоровавшись с растерянно вставшими из-за стола цыганами, потребовала:

– Покажите девку.

Макарьевна, одними губами прошептав «Боже, помоги…», метнулась в горницу. Вышла с рогожным, отчаянно ревущим кульком. Марья Васильевна умело и быстро распеленала новорожденную. Недоверчиво осмотрела темно-коричневый сморщенный комочек с черным пухом волосенок.

– Хм… Цыганка вроде.

– Самая что ни на есть, – торопливо подтвердила Макарьевна. Марья Васильевна искоса взглянула на нее. Макарьевна вздохнула, с жалостью поглядела на сучащую ногами девочку.

– Дите ж ни при чем, Васильевна.

– Ну да, – недовольно сказала цыганка. – Вот и… этот… так же говорит. И добро бы хоть его дочь была, а то… тьфу… И в кого он такой уродился?

Она смерила Макарьевну сердитым взглядом, поудобнее перехватила пищащий кулечек и понесла его в Большой дом.

Ночью на Живодерке поднялся ветер. Он глухо гудел в ветвях деревьев, гнал по небу рваные клочья облаков. Когда сук большой ветлы особенно сильно ударил в окно на втором этаже, проснулась Стешка.

– Боже праведный… – сонно пробормотала она. – И ночью покоя нету… Настька, ты спишь?

Сестра лежала рядом, с головой накрывшись одеялом. Казалось, спала. Стешка спустила босые ноги с постели, подошла к окну. С минуту молча смотрела на пустую темную Живодерку. Затем вздохнула, перекрестилась, повернулась было, чтобы снова забраться в постель… и внезапно замерла, словно навостривший уши заяц. Из-под одеяла доносились тихие всхлипы. Ахнув, Стешка совершила прыжок от окна прямо на кровать:

– Настька! Ты что?

Нет ответа. Лоскутное одеяло сотрясалось. Стешка круглыми от ужаса глазами смотрела на него. Затем схватилась за край и дернула.

– Что ты? Настенька… Приснилось что-то, да? Водички принести? Мать позвать? Ставни закрыть?

– Ох, отвяжись… – простонала Настя, таща одеяло на себя.

Стешка воздела руки к потолку:

– Вот говорила я! И мать говорила! И Глафира Андреевна! Зачем только потащилась туда! Теперь вот из-за этой Ольки воешь, а кто она нам? Шлюха, и больше ничего, хоть и померла! Как только совести хватило сюда рожать явиться! Всем голову заморочила… Митро вон прямо от Макарьевны в заведение к Данайке убежал, а чего там хорошего? Теперь неделю дома не жди, Яков Васильич всем за это баню устроит, а мы чем виноваты… Ну, Настенька, ну скажи, чего принести? Чего хочешь? Хочешь, пойду Дормидонтовну разбужу и велю самовар поставить? Конфетки мятной хочешь? У меня есть, необсосанная…

– Отста-а-ань… – Настя ударила кулаком в подушку. – Спи…

– Заснешь с тобой, как же… – Стешка подползла к сестре, погладила ее растрепавшуюся косу, плечи, худенькую спину.

– Ты мне скажи… только не рычи, а скажи… Я клянусь, я никому, вот Христом-богом, вот чтоб меня до двадцати лет замуж никто не взял… Ты ведь не из-за Ольки это вовсе, да?

– Уйди!!! – раздался придушенный шепот. Из темноты бешено сверкнул мокрый глаз. – Оставь меня в покое! Жизни нет! Ей-богу, уйду на сундук спать!

Стешка обиженно надула губы:

– Ну и пожалуйста… Ну и на здоровье… Беги, целуйся тогда со своими Смоляковыми, они тебе лучше, конечно, чем сестра! Самое…

– Замолчи! – вдруг отчаянно вскрикнула Настя, и Стешка, ойкнув, юркнула под одеяло.

– Ты что? Весь дом перебудим…

– А мне плевать, плевать! Слышишь? Плевать! – крепкий маленький кулак Насти бил в перину, утопая в ней по локоть. – Что ты сказала, проклятая? Что ты про Смоляковых сказала? И про меня? Откуда ты взяла это, откуда?!

– Да я же ничего… – запищала Стешка. – Просто так, к слову… И думать ничего не думала… Да сгори они, эти Смоляковы, явились тут на наши головы, хлеб у хора отбирать… ой!

– И вправду дура, – устало сказала Настя, переворачиваясь на спину.

Стешка, на всякий случай загородившись подушкой, испуганно смотрела на нее. Луна вышла из-за тучи, высветила гитару на стене, обозначила черные тени кровати и комода, скользнула по лицу Насти. Та лежала с закрытыми глазами. Молча глотала слезы.

– Знаю я, чего ты воешь, – сердито сказала Стешка. – Только, по-моему, уже успокоиться пора. Все-таки три месяца прошло. Он, Сбежнев, все равно не вернется, а раз так – плевать на него. Он сапога твоего не стоит, хоть и князь. Я так думаю, что…

– Не смей князя трогать, – сквозь зубы приказала Настя. – Ты не знаешь ничего, так и молчи.

– А откуда мне знать? – пожала Стешка плечами. – Ты же не говоришь ничего, ревешь только. Думаешь, я глухая, не слышу? Каждую ночь почти хлюпаешь. А кто мне миллион даст за то, что я все это слушаю и сплю из всех сил, а? И чего ревет – сама не знает…

– Да уж не из-за Сбежнева, – Настя повернулась на бок. Взяв подсунутый Стешкой платок, медленно вытерла слезы. Ее глаза тускло блестели в лунном свете. Изумленная, растерянная Стешка молча смотрела на нее. – Скажи, Стеша… То, что ты тут про Смолякова говорила… Откуда ты это взяла? Цыгане что-то болтают? Да? Может, Илья…

– Да никто не болтает! – Стешка в порыве отчаянной искренности стукнула себя в грудь так, что сама же охнула. Спрыгнув с постели, перебежала комнату, торжественно остановилась под образами, перекрестилась, с силой вдавливая пальцы в лоб, живот и плечи. – Ну, вот тебе крест! Второй! Третий! Языком мету, и больше ничего! Ну, Настька, ну будет, хватит… Что ж ты опять ревешь?

– Боялась, понимаешь… – низким, чужим голосом выговорила Настя. – Боялась, что Илья… скажет кому-нибудь… Спьяну или так, со злости…

– Да что скажет-то?! – завопила Стешка. – Совсем ты меня задурила! Илья-то тут при чем? Что он рассказать должен?

Настя села на постель. Обхватила колени руками. С досадой сказала:

– Не реви.

– Расскажи, а? – Стешка взяла ее за руку. – Я – никому, клянусь. Хочешь – руку в печь суну и поклянусь?

– С ума сошла… – Настя опустила голову. С минуту сидела молча, перебирая дрожащими пальцами пряди распущенных волос. На пол ложились черные тени обеих девушек. А потом луна ушла, и в наступившей темноте мягко замерцал красный свет лампадки в углу.

• Предыдущая
• 56/65
• Следующая